Джастин Кронин - Перерождение

Инфицированных мы называли прыгунами. Не вампирами, нет, хотя это слово тоже употребляли. Про вампирскую сущность прыгунов я впервые услышала от двоюродного брата Терренса. Он показал мне их в комиксах, помню, это такая книжка, где мало текста и много картинок. Я потом спросила про вампиров папу и книжку ту продемонстрировала, но он лишь головой покачал, мол, нет, вампиры – это сказка о бледных темноволосых красавцах в строгих костюмах и мантиях, а прыгуны, к сожалению, не сказка, а реальность. Сейчас инфицированных как только не называют – летунами, пикировщиками, кровососами, вирусоносителями, но для нас они были прыгунами, потому что именно так нападали на жертву – прыгали с высоты. Папа говорил, как ни называй, суть одна: мерзкие ублюдки. Я чуть не онемела от удивления – папа никогда так не выражался, он был дьяконом Африканской методистской епископальной церкви и тщательно следил за речью.

Мы очень боялись ночей, особенно зимой. Мощных прожекторов тогда еще не было, со светом регулярно возникали перебои. Ели мы только то, что выдавали военные, а дома обогревали, сжигая мусор. Когда садилось солнце, на город опускалась пелена страха. Мы постоянно гадали: нападут сегодня прыгуны или нет. Папа заколотил все окна досками и каждую ночь караулил на кухне с ружьем – устраивался за столом и при свете свечи слушал радио, иногда спиртное потягивал. Во время службы на флоте он был связистом и что-что, а вахту нести умел. Однажды ночью я спустилась на кухню и застала его в слезах. Папа закрыл лицо руками и рыдал, дрожа всем телом. Почему я проснулась, не знаю, наверно, плач разбудил. Я считала папу воплощением силы и храбрости, героем, каменной стеной, за которой ничего не страшно. Разве герои плачут? Я спросила: «Папа, что случилось? Почему ты плачешь? Чего испугался?» Он лишь головой покачал: «Ида, Господь нас больше не любит. Думаю, мы Его прогневали, потому что Он нас покинул». Тут на кухню спустилась мама, зашипела: «Хватит, Монро, ты пьян!», а меня отправила спать. Моего папу звали Монро Джексон, а маму – Анита. Тогда я не сообразила, но сейчас думаю: папа рыдал, потому что в тот день услышал про поезд, хотя, возможно, и по другой причине.

Одному Господу известно, почему Филадельфия продержалась так долго. Я ее почти не помню, лишь время от времени со дна памяти всплывают обрывочные эпизоды: как мы с папой ходили за сладким льдом, как я бегала с подружками в школу имени Джозефа Пеннелла… А еще соседка, Шариз, чуть младше меня. Мы с ней часами болтали! В поезде я ее искала, но так и не нашла.

Я и адрес наш помню: Уэст-Лавир, дом 2121. Рядом был колледж, магазины, шумные улицы, где жизнь не замирала ни на минуту. Помню, как папа возил меня, в ту пору пятилетнюю, на автобусе в центр, полюбоваться украшенными к Рождеству витринами. Мы ехали мимо больницы, где папа работал рентгенологом, то есть фотографировал кости пациентов, с тех пор как демобилизовался с флота и встретил мою маму. Папа всегда говорил, мол, он любит добираться до сути вещей и рентген – это как раз для него. Вообще-то он мечтал стать хирургом, но и рентгенология его более чем устраивала.

В центре мы смотрели на праздничные витрины: их украсили фонариками, искусственным снегом, деревьями, среди которых «жили» движущиеся фигурки оленей и эльфов. Вряд ли мне снова доведется испытать такое безоблачное счастье: мы с папой просто стояли на холоде и любовались витринами. Папа погладил меня по голове и сказал, что хочет выбрать маме подарок – красивый шарф или перчатки. Вокруг суетились люди, так не похожие друг на друга и возрастом, и внешним видом. До сих пор с удовольствием вспоминаю тот вечер и мысленно переношусь в далекий сочельник. Вот только купили ли мы шарф с перчатками, сказать не могу, наверное, купили.

Сейчас мало кто знает, что Рождество – праздник наподобие Первой ночи. Сейчас многого уже нет, даже звезд. Из того, что осталось в Старом времени, именно звезд мне больше всего не хватает. Из окна своей комнаты я видела их над крышами домов – маленькие блестящие точки, похожие на фонарики, которыми Господь украсил небо. Мама объяснила: если долго наблюдать за звездами, разглядишь созвездия, то есть очертания предметов, людей и зверей, но мне нравилось думать, что я смотрю не на медведей и весы, а прямо в лицо Господа. Чем темнее было вокруг, тем четче я Его видела. Может, Господь забыл нас, может, нет. Может, это мы Его забыли, когда перестали видеть звезды. Перед смертью мне бы хотелось хоть раз на них взглянуть!

Думаю, наш поезд был не единственным. По крайней мере, говорили, что детей из других городов тоже отправляют в эвакуационную зону, пока не появились прыгуны. Хотя допускаю, что перепуганные, хватающиеся за любую соломинку надежды люди просто распускали сплетни. Трудно сказать, сколько человек благополучно добрались до мест назначения. Кого-то посылали в Калифорнию, кого-то – в края, названия которых мне сейчас уже не вспомнить. Первое время мы получали весточки из одной колонии вроде нашей. Первое время – значит до Приблудших и Единого закона, то есть прежде, чем запретили слушать радио. Кажется, та колония располагалась где-то в Нью-Мексико. Но потом там что-то случилось с генератором, прожекторы погасли, и сигналов мы больше не получали. Со слов Питера, Тео и остальных я поняла: кроме нас, никто не уцелел.

Вообще-то мне хотелось написать о поезде, Филадельфии и событиях той зимы… В городе царила ужасная обстановка. Филадельфия напоминала военную базу: по улицам маршировали солдаты, разъезжали танки и другая техника. Папа объяснил: солдаты защищают нас от прыгунов, только для меня это были здоровенные дядьки с ружьями, в большинстве белые. Папа учил меня смотреть на вещи оптимистически, но частенько повторял: «Белому не доверяй». Так и говорил: «белому», словно это один человек. Сейчас расы настолько перемешаны, что его слова кажутся абсурдом. Читающие мой дневник вряд ли понимают, о чем речь. Нашего соседа застрелили за попытку поймать собаку. Наверное, он устал голодать и решил полакомиться собачатиной. Солдаты застрелили его и повесили на фонарном столбе, прикрепив к груди плакат с надписью «Мародер». Не знаю, можно ли назвать мародером человека, погнавшегося за полудохлой собакой.

Однажды вечером над городом появилась целая эскадрилья самолетов, потом раздалось оглушительное бум! бум! бум! «Мосты взрывают!» – объяснил папа. Следующим утром снова появились самолеты, на улице стоял дым и пахло горелым. Прыгуны приближались. Горели целые районы. Я легла спать, но среди ночи проснулась от громкого плача. В нашем маленьком доме с тонкими межкомнатными стенами отчетливо слышался каждый шорох: чихнешь в спальне – «будь здорова» тебе отвечают из гостиной. Мама рыдала навзрыд, а папа уговаривал: «Иначе нельзя. Анита, возьми себя в руки!» и так далее. Вскоре дверь в мою комнату распахнулась – на пороге стоял папа со свечой в руке. У него было такое лицо… как будто он посмотрел в зеркало и увидел призрак. Папа быстро одел меня в самые теплые вещи и велел сказать маме «до свидания». Я сказала, а она крепко обняла меня и зарыдала так, что даже сейчас, много лет спустя, больно вспоминать. Заметив у двери чемоданчик, я спросила: «Мама, мы уезжаем?» Но она только плакала и сжимала меня в объятиях, пока не вмешался папа. Мы с ним вышли из дома, и лишь тогда я поняла, что утро еще не настало. Ледяной ветер швырял в лицо крупные серые хлопья. Сперва я приняла их за снег, но потом лизнула ладонь и догадалась: пепел. От густого дыма резало глаза и саднило в горле. Шли мы долго, почти целую ночь. По опустевшим улицам кружили бронированные грузовики с громкоговорителями, из которых лились призывы сохранять спокойствие, не мародерствовать и подчиняться приказам об эвакуации. Вначале людей я почти не видела, но чем дальше мы уходили от дома, тем больше их становилось. Все брели в ту же сторону, что и мы с папой, все молчали, все несли сумки или чемоданы. Тогда у меня даже мысли не возникло, что из города эвакуируют только детей.