Александр Измайлов - Мистические рассказы

— Нету? — спросил бас с полатей.

— Нет, — с грустью в голосе ответил говоривший. — Все сказано, — и что с некрещёными младенцами будет, как они на особое некое преселены будет место, где ниже утешение, ниже муку потерпят, и куда душа сряду по смерти идёт, и как себе братана сотворить, крестом обменявшись, — а этого нет. Надо полагать, не может быть такой молитвы!..

Слышно было, как рассказчик вздохнул, точно жалея о том, что есть предел и чуду молитвы. Или мне показалось, или в самом деле точно тихий вздох пронесся и над всеми остальными. Рассказчик передохнул и продолжал:

— Так вот, отцы и благодетели, думаю, что ежели бы по сему требнику молитвы прочесть, — сняло бы навождение. Но где-ж его добудешь, коли, может, он только в городе Санкт-Петербурге, в Государя Императора публичной библиотеке, как некое многоценное сокровище, храниться? По малом времени, однако, перестали звонки. Но так скажу, что и по сем бывшее не лучше вышло. Это уже в мою бытность произошло, и нечто здесь и мое око видело.

Только что человек; покой обрел, приходить к нему раз жена и говорить: «Посмотри-ка, говорить, что-то с нашим малым сыном неладное делается. Ночей, говорить, малец не спит». А ребенок несмышленочек, по первому году шел и даже еще и младенческих слов не говорил^ Стали за ним примечать, — что за напасть! Днем малое дитя на час-другой забудется, а как ночь, — лежит, глазки открыты. Подойдешь к нему, кроткой улыбнется улыбкой и опять в молчании в потолок смотрит. Думали поначалу, — нездоров, но все у него чин чином, не плачет, не жалуется, не охает. Токмо тает с каждым днем, что деревцо малое раненое, так что смотреть силы нету. Смучилась мать, потому от жалости и сама она всю ночь подле сидит и маетой мается, а днем слезы льет, да людям печалится. И отец извелся.

Бывалые люди говорят: «не иначе, как кто сглазил», а уж отцу с матерью давно то ясно, и кто спортил, ведомо. Какова же, христолюбцы, может быть злоба человеческая! Пускай бы на врага своего порчу навел, а за что же малолетнее дитя страдальчествует?

Маковым семенем его поили, от фельдшера спящих порошков брали, — не спить малое дитя. Как был я у них близким человеком, показали мне младенца. Посмотри, говорят, Федор, — это я Федор-то. Посмотрел и чуть сам не восплакал. Исхудало дитя, как былиночка, а глаза такие большие, что у взрослого, потому много он уже в бессонные ночи своей ангельской думы передумал. Спортили человека ни за грош, ни за копейку!

— Долго так было, только раз приехал к моему хозяину из пригорода шерстобит.

— Это, говорит, не иначе, как сглаз, и дело это плевое, только надо вам одного знакомого татарина позвать. Такая ему сила дадена, чтобы порчу сымать и зубную скорбь заговаривать, Сам я, милостивцы и благодетели, за этим татарином ездил, — недалече под Касимовым жил. Татарин, как татарин. Голова бритая и в ермолке, лицом скуласт, на слова вельми не щедр. Жил в конуре невеликой, а кормился куплей да продажей старья разного. Спрашиваю его, может-ли помочь. «Я, говорит, наперед этого сказать не могу, а Бог не без милости живет, — поедем». Поехали. Осю дорогу почти молчком ехали. Он про свое думает, а я про то, как это всякий человек своим богом живет, и ладно выходит.

«Вот оно»! говорит.

Как приехали, посмотрел он младенца, чаю с хозяевами испил. Потом просит его одного в комнате оставить. «Мне, говорит, теперь помолиться надо». Будем так говорить, недолго молился, — всего каких-нибудь минут пять. «Дайте мне, — говорить, — теперь ножик». Переглянулись, одначе, дали ему. «Покажите мне, — говорит, — на чем ваше дите спить» Взял его тюфячок, прорезал, запустил туда руку. Смотрим, — ухмыляется. «Вот оно, говорит!» И смотрим, — у него в руках клок рыжей некой шерсти, как ежели бы от пса кудластого. «Оно, — говорит, — самое и есть. Затопите, — говорит, — печку», и, как только полено загорелось, своей рукой этот клок в огонь бросил. «Ну, — говорить, — теперь с Богом, живите да не тужите, а коли занадобится старую шубу продать, али новую шапку купить, так и меня не забывайте. А дите больше молоком пойте».

Что ж бы вы думали, Христовы любимцы? С той самой ночи стал младенец спать за троих, недельки через две тощенькия щеки заалели, а теперича прешустрый из него мальчёнка вышел и прездоровый, да, правду сказать, и не в кого ему хворым быть. Вся семья надиво здоровая…

Я ясно помню весь рассказ до этого мгновенья, но уже за спиной моей стоял сон, вырывающий действительность из сознания людей, как вырывает человек листы из книги.

Я заснул вдруг и сладко, как только замолк журчащий голосок рассказчика, и спал так, сидя и упершись спиною в угол, целых три часа, пока на бесшумных крыльях летела над степью черная ночь.

Очнувшись, я увидел перед собою возницу. Он говорил, что лошади отдохнули, уже пятый час утра, и пора ехать.

Фельдшер стоял на крыльце с полотенцем, очевидно, только-что вымывшийся, потягивался со сна и почесывал под мышкой. Степь, освеженная ночью, казалась необыкновенно тихой, чистой и святой. Ветер ночи свеял с неё весь пыльный след человека.

Благообразный, ветхозаветного склада старичок в изношенной, но чистой рубахе и портах показывал фельдшеру на черневший вдалеке лес и говорил:

— И лес у нас, ваша милость, особенный. В нем еще медведь не перевелся. Завет такой положил батюшка: не бить зверя в евонном лесу. И не бьют его. И так скажем, что не слыхать что-то, чтоб и медведь кого тронул. Тридцать лет здесь живу, — не слыхал. Потому, хошь он и зверь, а чувствует…

Я залез за фельдшером в кибитку, и мы тронулись, с каждой минутой приближаясь к тому заветному уголку, который всем здесь казался ближе к небу, и к которому влеклись сердца всех, в земной тоске взалкавших светлого божьего чуда.

Несколько лет назад некоторыми лицами из петербургской несомненной и большею частью близкой разным видам искусства интеллигенции были получены обычным почтовым порядком странные письма. Написаны они были на старинной, вышедшей из употребления бумаге, с неясными водяными знаками, слегка дрожащим и крайне своебразным, но совершенно отчетливым почерком, жидкими и порыжевшими чернилами, какими пишут старики. Письма не имели подписи и обычно носили обличительно-назидательный характер, главная же странность их заключалась в том, что в них были иногда совершенно определенные указания, иногда же более или менее двусмысленные намеки на такие частности жизни и поведения адресатов, о которых могло быть известно только им одним. Тот, кто писал, был как бы олицетворившеюся, ходячею их совестью, и так как укоризна была всегда справедлива, а с другой стороны, била иногда в вещи и поступки, которые погрешивший мнил сокровенными от веков и родов, то письма всегда производили впечатление и смущение, будили беспокойное любопытство. Писавший предварял, что лучше и о самых письмах, и о содержании их никому не поведывать, ибо вся их цель — исключительно личное "испрямление" человека, и если они побудят его "войти в клеть свою" и временно в ней уединенно затвориться для самоиспытания, то и этого довлеет. Излишние же разговоры чужды полезности и даже могут породить в обществе праздные "умомечтания", которые способны охладить и рассеять совесть, уже уязвленную и над собою задумавшуюся. Однако эти предварения, видимо, не всем казались многозначительными, и часто, когда в обществе, по тому или иному поводу, заходила речь о загадочном учителе или коллегии самозванных учителей, не один из присутствующих признавался, что для него этот разговор не новость и такие письма и к нему долетали.