Владислав Женевский - Запах (сборник)

Думал, она играет, притворяется.

– Ты что же, Лорхен, застыла-то? Или кого другого в зеркале увидела?

Зажмурилась так резко, что я вздрогнул.

– Что с тобой, солнышко мое? – Молчит, но глаз не открывает. – Чего испугалась?

Тихо-тихо шепчет:

– Франц, ты велел мне глупостями не заниматься, вот и не буду я тебе ничего говорить. Привиделось просто.

– Ох, беда мне с тобой! Пошли-ка отсюда.

Посадил ее себе на спину, и двинулись мы обратно. Пока на первый этаж не спустились, Лорхен ни в какую не желала слезать. Там сама пошла – да ходко как, я едва за ней поспевал.

Как до крыльца добрались, я и сам обрадовался. Все-таки в доме воздух суховатый, неживой. А там, под деревьями, как вдохнешь – будто чего сладкого глотнул… И темень стояла уютная, мягкая.

Дома очаг разжег – просто так, Лорхен на радость, – и убаюкал ее.

После мы в дом ходили, но редко, и на второй этаж не подымались.

Долгие были дни, и жилось нам беззаботно. Никто нам не мешал. Бродили где хотели. Лорхен стала спокойнее, не пугалась больше по пустякам. Даже Белянчик к ней не приходил – так говорила.

Как-то раз, в один особенно хороший денек, набрали мы всяческой провизии и отправились на далекий луг, где Лорхен еще не бывала. Диковинные там росли цветы. Такие красивые, пожалуй, не во всяком городском саду сыщешь – и фиолетовые, и красные, и желтые, и каких только нет! Благоухание такое, что голова кругом идет!.. А если не полениться, то можно к реке сойти. Вода в ней холодная и вкусная… Райский, словом, уголок! Как поели, меня сморило.

– Лорхен, собери-ка цветов да сплети веночки себе и мне. Но далеко не отходи. А я подремлю чуток, – сказал и тут же уснул. И приснился мне странный сон…

Грезилось мне, будто вот так же я лежу в траве и сплю, а Лорхен отошла в сторонку, к деревьям. Знаете же, как во сне бывает: можно зараз дюжину вещей наблюдать. Вот и тогда, хоть и валялся я пузом кверху, а Лорхен видел так, как если бы за спиной у ней стоял.

Она нагибается, цветы рвет. Внезапно застыла.

– Кто здесь? – говорит.

Тишина. Потом немного поодаль в лесу зашуршало что-то. И вижу: тут и там появляются чуть повыше корней волосатые ладошки. Маленькие, как у обезьянок, только пальчики длиннее. Шлеп, шлеп – бьют по стволам. За каждым деревом, видно, кто-то прячется, а показаться не желает. Мне смешно стало. Что за проказники такие?

– Мы, Лорхен, – слышу тоненький голосок, – мы. Поможешь нам? Пойдешь к зеркалу?

– Нет, не пойду! – дрожит вся, а с места не двигается.

– Не пойдешь? Тогда мы Франца твоего убьем.

– Нет, он сильный!

Голосок знай себе лопочет:

– Сильный он, да дурак. А нас много. Мы его утащим к себе. Сперва глаза выедим, потом за уши примемся!

Я уж злиться начал. Хочу встать, а не могу. Что поделаешь – сновидение.

– А Белянчик твой знаешь где? Съели мы его!

Лорхен расплакалась:

– Нет, не верю! Не добраться вам ни до Франца, ни до Белянчика!

Тут ей в ноги что-то шлепнулось. Взвизгнула.

– Вот он, твой Белянчик. Пеняй на себя… – сказал голосок и утих.

Лорхен все так же стоит, а ладошки исчезают. Вот уж и нет за стволами никого… Ну, думаю, теперь можно и как следует поспать! И вот ведь диво, ВО СНЕ заснул как убитый!

Продрых я несколько часов. Спал бы и до вечера, да Лорхен растормошила:

– Вставай, лежебока! Негоже нам в лесу ночевать!

Поднялся, потянулся…

– Чудной сон мне приснился, Лорхен! Как будто ты со зверюшками какими-то беседуешь, а они всякими гадостями грозятся!

– Экий ты, Франц, выдумщик сделался! А еще меня бранил!

– А вот видел я еще, как ты плакала.

– Да ты что? С чего бы это мне плакать?

И точно, глазки у ней блестели как всегда – не от слез вовсе. Улыбается, веночек мне протягивает.

– Ну и славно. Нечего себе голову забивать. Давай веселей!

Из любопытства сходил я к тому месту, где Лорхен в моем сне стояла. Трава чуть примята, и все.

Заковыляли мы назад и до вечерней зари были дома.

Приключилось со мной еще и вот что. Лорхен очень нравилось смотреть на пламя, и, как темнело, я разводил огонь в очаге. Снаружи боязно было – а ну если кто увидит?

А в тот вечер еще дождик пошел, прохладно стало. Я собрался за дровами. Лорхен за рукав мой ухватилась и говорит:

– Не ходи, Франц! Мне одной страшно!

– Ой, какая же ты у меня пугливая! Я мигом обернусь! Туда и обратно. – Взял фонарь и вышел.

Сарай стоял тут же, за флигелем, но идти было тяжело, потому что дождь припустил, и тропка раскисла. Несколько раз я поскользнулся.

Оставалось пройти еще с десяток шагов, когда фонарь неожиданно потух. Я решил обойтись без него. Ясное дело, по этакой темени ходить – малое удовольствие. Да куда денешься?

Едва переступил порог, как под ногу мне что-то подвернулось. Я не устоял и со всего маху бахнулся головой о поленницу. Дровишки посыпались – правда, только те, что вверху были, а то худо бы мне пришлось… Калоши с меня соскочили. Так и лежал я, оглушенный, самым несуразным манером: сам внутри, пятки снаружи мокнут… А дождик их щекочет и щиплет. И не перестает. Капли словно в коготки превратились. Мне уже больно, но даже пошевелиться – и то не могу.

Слышу вдруг, как Лорхен кричит: «Франц! Франц!» Бедняжка, когда невмоготу стало ждать, искать меня пошла. Я тотчас забыл обо всем. Поднатужился, промычал ей что-то…

Прибежала. Запричитала как! Ревет в три ручья, а полешки с меня скидывает… Кое-как я с ее помощью поднялся, да побрели мы домой. Я босиком. Лорхен, как ни старалась, обувки моей не нашла. Далеко, видать, отлетели калоши.

При свете обнаружилось, что приложился я знатно – вся голова в кровище.

– Экий я, Лорхен, дурак! Не послушался тебя, пошел.

– Дурак, дурак! – сердится, значит. Но вижу, что рада-радешенька. Обтирает меня тряпочкой и приговаривает: – Будешь знать? Будешь знать?

– Буду, цветочек мой, буду.

Ни в какую не разрешает самому ноги вымыть. Но лишь взглянула на них – обмерла вся.

– Миленький, да у тебя же и ножки в крови!

– Как так? – И вправду так! Я сперва-то и не заприметил того. – Надо же, исцарапался! Ну все, теперь я умненьким буду.

Улыбнулся ей – и она в ответ, да только грустно как-то. Сильно я ее напугал. Волнений больше было, чем крови, – скоро я оклемался.

Спали мы в обнимку, и в ту ночь она особенно тесно ко мне прижималась.

На следующее утро я сходил к сараю, прибрался, дров домой натаскал. Калоши так и не сыскались. До сих пор гадаю, куда они подеваться могли.

Погода еще лучше стала, да вот Лорхен загрустила. Она ведь за эти месяцы загорела, от бледности своей избавилась. А тут – сидит день-деньской в нашей комнатке, сама с собой играет.

– Голубушка, да что же с тобой такое? Ушко у тебя болит? Сердечко? Горлышко?

На все только головкой мотает: