Виктор Точинов - Сандрийон

— Одевайся, — буркнул Роже-Анж и отвернулся. Затем подумал, что если принц — или хотя бы секретарь суда — нынешним летом не подвернется, то он сам опробует это яблочко. Перезревшие плоды начинают гнить…

Вручил дочери деревянные грабли, отправил к дороге — вновь разметать сено, уложенное вчера вечером в аккуратную копну.

Восток все больше наливался светом, уже можно было разглядеть купол церкви и колокольню, различить в темной стене леса отдельные деревья. Скоро гости его высочества начнут разъезжаться. Да и вчерашних дворян, спрашивавших про аббата, нельзя сбрасывать со счетов — Роже-Анж заметил, как один из них пялился на грудь его дочери…

Пора поднимать домочадцев, хватит им бездельничать. Роже-Анж тяжело пошагал к дому, но остановился, услышав от дороги истошный крик:

— Оте-е-е-е-ец!!!

Ну что там у нее… На грабли наступила? Он поспешил к дочери. Подойдя, решил было, что понял причину ее испуга: из-под ног метнулась огромная крыса — как-то неловко, несколько боком, прихрамывая на обе левые лапы… Но закричала Мари-Николь не при виде грызуна.

— Э-э-э… — только и сказал Роже-Анж, потянувшись к затылку привычным жестом.

На дороге лежала тыква. Да что там тыква — тыквища, не то король, не то кардинал всех тыкв. Огромная, рыже-красная, необхватная… Откуда она здесь? Да еще в такое время? Прошлогодний урожай давно съеден, и тыквы сейчас зеленые, с кулак размером…

— Отец… — лепетала Мари-Николь, — она… она… Она говорит!!

Губы девушки подрагивали. Роже-Анж собрался огреть ее пониже спины рукоятью граблей, — какому же принцу, скажите на милость, приглянется слабоумная, несущая всякую чушь? И тут он сам услышал — далекий, еле слышный женский голос, раздающийся словно бы прямо в голове…

Роже-Анж осторожно шагнул к чудо-тыкве, и голос стал громче — сидящая не то в гигантском овоще, не то в голове женщина умоляла спасти ее отсюда, и порола какую-то ахинею о часах, не вовремя пробивших…

— Сгинь, сатана, — пробормотал Роже-Анж, осеняя себя крестным знамением.

Под утро обильные возлияния сделали свое дело. Арман де Леру если и вспоминал про заутреню, то в далеко не благочестивых выражениях: какого дьявола, в самом деле, он должен исполнять чужие обязанности? Да и вообще, завтра же отправится в Париж, и объявит семье, что бросает постылую каторгу, — пускай-ка братец Жан-Франсуа отрабатывает бенефиций, хватит ему бездельничать! А его, Армана, призвание — литература!

— Но сегодня, друзья, мы поедем к моей Сандрийон! — восклицал Арман. — И вы убедитесь, какие жемчужины попадаются в здешней навозной куче! Я уверен, что она вернулась задолго до полуночи, даже не попав в бальную залу, и нуждается в утешении, — а сотня экю сделает лесничего весьма сговорчивым, и он не будет возражать, если мы прокатимся с его дочерью развлечься в Монбазон! Выезжаем немедленно!

Пошатываясь, он направился к дому, переодеться. Бриссак, тоже весьма разгоряченный вином, был не прочь составить компанию приятелю. Д\'Антраг ближе к рассвету впал в меланхолию и никаких возражений не высказал.

Сонные слуги седлали коней, когда заявился встрепанный, с соломой в волосах крестьянский парень: очень важное, мол, дело к господину аббату. На графа и Бриссака он глянул с опаской, и, нагнувшись к уху де Леру, горячо что-то зашептал. Арман сидел с брезгливой миной — наверняка изо рта парня разило отнюдь не флорентийскими благовониями.

— Тыква?! — вскричал аббат, не дослушав. — Человеческим голосом?! Сожгите ее к чертям! Спалите на самой большой поленице! И не забудьте положить туда же двухголового теленка!

— И габель, — подсказал Бриссак.

— Да, да, и габель! В огонь все порождения дьявола! В очистительное пламя!

…Когда они проезжали окраиной Сен-Пьера, со стороны церкви донесся отчаянный, оглушительный вопль — трудно было представить, что его способен издать человек либо животное. Бриссак придержал коня, потянул носом воздух. Покачал головой:

— Похоже, они и в самом деле жгут теленка… Явственно тянет горелой плотью.

— Да пропади они пропадом, фанатики и мракобесы! — откликнулся Арман, по-прежнему возбужденный. — Поспешим, друзья, нас ждет Сандрийон, моя Сандрийон!!

Тем летом восьмилетняя Сюзанн по прозвищу Заячья Губа — дочь Роже-Анжа, считавшаяся его внучкой — стала обладательницей собственной, тщательно скрываемой от посторонних тайны.

Когда выдавалось свободное время, она убегала далеко, за самый дальний, давно пустующий амбар, чуть ли не к границе леса, доставала из тайника свое сокровище, — и хоть на полчаса, но чувствовала себя настоящей принцессой. О том, чтобы обуть туфельку из хрусталя и серебра, она даже не помышляла, — ставила ее на камень и любовалась, грезя о другой, прекрасной жизни…

Потом сказка закончилась — кто-то выследил Сюзанн, и в следующий визит она нашла тайник разграбленным… Девочка подозревала Мари-Николь, единокровную сестру, — пару раз видела ее неподалеку от своего убежища.

Безутешное горе длилось больше месяца, а затем визиты за дальний амбар возобновились — у Сюзанн появилась новая тайна. Вернее сказать, появился друг — большая старая крыса. Заслышав шаги девочки, она тяжело, хромая на обе левые лапы, вылезала из норы. Неторопливо съедала принесенное угощение, и при этом важно, словно королевский гвардеец, топорщила усы. Затем устраивалась на солнышке и слушала, как девочка рассказывает сказки…

Слушательницей крыса оказалась благодарной: не перебивала и не смеялась над шепелявостью, вызванной заячьей губой… И, казалось, если бы умела говорить, — тоже могла бы поведать немало занимательных историй.

Ego amo — я люблю (лат.), ego amat — я любит, неправильная грамматическая форма.