Рени Найт - Все совпадения случайны

Вот это и есть ключ, не так ли? Хотя бы гендерный. Но нет, это невозможно. Просто невозможно. И такие подробности никто знать не мог. В живых никого не осталось. Кроме, разумеется, тех, других – безымянных других. Но это-то написано кем-то, кому не все равно. Для кого это дело личное. Она поискала в Интернете, появились ли отклики на книгу. Ничего. Быть может, она вообще единственная, кто ее прочитал. А если и есть другие, то они никогда не узнают, о ком она написана. Но ведь кто-то знает. Кто-то знает…

Как эта гребаная книга попала к ней в дом? Она не помнила, чтобы покупала ее. Просто появилась в стопке книг рядом с ее кроватью. Но ведь когда переезжаешь на новое место, всегда возникает беспорядок. Множество коробок с книгами все еще ждут, когда их распакуют. Может, она сама ее здесь бросила. Вынула из коробки, привлеченная обложкой, и бросила. А может, это книга Роберта. У него множество книг, к которым она даже не прикасалась и вряд ли бы узнала. Старых книг. Она так и видела его листающим каталоги электронного книжного магазина. Какое-то название или переплет остановило его внимание, и он заказал очередную книгу.

Но в конце концов она пришла к убеждению, что книгу оставил здесь кто-то другой. Кто-то приходил сюда, в это место, не успевшее еще стать их новым домом. Заходил в спальню. Кто-то, кого она не знала, положил книгу на полку рядом с кроватью. Аккуратно. Ничего не переставляя. С ее стороны кровати. Зная, где она спала. Сделав так, что могло показаться, будто это она сама ее туда положила. Мысли у нее путались, сталкивались одна с другой, перемешивались. Вино и тревога – гремучая смесь. Следовало бы знать, что нельзя самой себе подмешивать яд. Она обхватила ладонями раскалывающуюся от боли голову. Все эти дни голова не переставала болеть. Она закрыла глаза и увидела полыхающий белый солнечный блик на обложке. Как эта гребаная книга попала к ней в дом?

Двумя годами ранее

Семь лет прошло после смерти Нэнси, а я все еще никак не разобрался с ее вещами. Одежда висела в гардеробе. Там же туфли, сумки. У нее был очень маленький размер ноги. Третий. Бумаги, письма – все это еще лежало на столе и в ящиках. Мне нравилось листать их. Нравилось отбирать письма, адресованные ей, даже если это были уведомления газовой компании. Нравилось перечитывать ее имя и наш общий адрес на официальных бланках. Но после выхода на пенсию у меня уже не осталось предлога откладывать. Давай, Стивен, сказала бы она, пора кончать с этим. И я принялся за дело.

Начал я с одежды, снимая ее с вешалок, извлекая из ящиков, раскладывая на кровати, словом, готовя к расставанию с домом. Ну вот и все, подумал я и в тот же момент увидел шерстяную кофту, соскользнувшую с вешалки и затерявшуюся в углу гардероба. Кофта была цвета вереска. Да нет, скорее пестрая. Голубые нитки, розовые, алые, серые, но в целом все же напоминала цвет вереска. Мы купили ее в Шотландии, еще до женитьбы. Нэнси использовала ее как шаль – не просовывала руки в рукава, которые свободно свисали по обе стороны. Я решил не выбрасывать ее и сейчас держал в руках. Кофта кашемировая. Моль поработала над ней, и на манжете образовалась дырочка, через которую можно просунуть палец. Нэнси носила кофту почти пятьдесят лет. Она пережила ее и, подозреваю, переживет меня. Если я буду и дальше усыхать, а это неизбежно, то скоро она станет мне впору.

Помню, как Нэнси надевала ее посреди ночи, когда вставала кормить Джонатана. Он, приникая к соску своим крохотным ротиком, стягивал с нее комбинацию, а кофта оставалась накинутой на плечи и не давала замерзнуть. Если Нэнси замечала, что я наблюдал за ней с кровати, она улыбалась, а я вставал и готовил нам обоим чай. Она всегда старалась не разбудить меня, говорила: «Спи», говорила: «Я сама справлюсь». Она была счастлива. Мы оба были счастливы. Ребенок, появившийся, когда родители достигли среднего возраста и оставили всякую надежду на потомство, – это всегда внезапная радость. Мы никогда не пререкались, кому вставать и кто кому не дает спать. Не хочу утверждать, будто все труды делились пополам. Я бы и рад, но, по правде говоря, Нэнси нужна была Джонатану гораздо больше, чем я.

Кофта стала любимым одеянием Нэнси еще до начала этих полночных пиршеств. Она надевала ее, когда садилась писать: поверх летнего халата, поверх блузы, поверх вечернего платья. Сидя за письменным столом, я, бывало, поглядывал на нее: пальцы бегали по клавиатуре пишущей машинки, и по бокам свободно колыхались рукава. Да, до того как стать учителями, мы с Нэнси занимались сочинительством. Нэнси оставила это занятие вскоре после рождения Джонатана. Она говорила, что утратила вкус к писанию, а когда Джонатан пошел в младшие классы, решила найти себе работу в школе. Впрочем, я повторяюсь.

Ни Нэнси, ни я на писательской ниве особых успехов не достигли, хотя оба опубликовали по несколько рассказов. Если подумать, следует признать, что Нэнси преуспела больше моего, но именно она, отложив перо в сторону, настояла, чтобы я продолжал писать. Она верила в меня. Она не сомневалась, что в один прекрасный день это произойдет – я заявлю о себе во весь голос. Что ж, может, она была права. Во всяком случае, меня всегда вдохновляла именно уверенность Нэнси. И все же писала она лучше меня, и я всегда это учитывал. Все эти годы, пусть даже сама Нэнси этого не признавала, когда я писал слово за словом, главу за главой и написал-таки одну или две книги, она меня поддерживала. Все было отвергнуто издателями. И, слава Богу, в какой-то момент она наконец поняла, что я просто не хочу больше писать. С меня довольно. Я почувствовал, что занимаюсь не своим делом. Мне с трудом удалось заставить ее поверить, что, бросив писать, я испытаю облечение. Но это действительно было так. Мне стало легче. Видите ли, мне всегда больше нравилось читать, чем писать. Чтобы стать писателем, хорошим писателем, необходимо мужество. Надо быть готовым к тому, чтобы открыться людям. Надо быть храбрым, а я всегда был трусом. Храброй была Нэнси. Вот тогда-то я и стал преподавать.

Но и для того чтобы заняться вещами жены, тоже следовало набраться мужества. Я сложил ее платья и рассовал их по саквояжам. Туфли и дамские сумочки я разложил по коробкам из-под винных бутылок. Когда их доставляли в дом, я и вообразить себе не мог, что в эти коробки когда-нибудь попадут вещи моей покойной жены. Мне понадобилась целая неделя, чтобы собрать их, и еще больше, чтобы вывезти из дома.

Слишком тяжело было избавиться от них сразу, поэтому я стал ездить в благотворительную лавку «Принимаем все». Близко познакомился с двумя дамами, которые там работали. Сказал им, что это вещи моей покойной жены, и теперь при моем появлении они всегда отрывались от дела и занимались мной. Если случалось подъехать, когда они пили кофе, то и мне наливали чашку. Странно, но при мысли о том, что здесь скопились вещи покойников, почему-то становилось легче на душе.