Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном

– Моя мать умирает, – сказал я резким тоном, не допускающим возражений. – А что касается вопроса, с кем тебе обедать и ходить в театр, так по мне – развлекайся хоть с самим дьяволом. – Я в бешенстве уставился на нее. – Или со своим водопроводчиком.

Кэролайн Г***, по-прежнему стоявшая неподвижно, залилась краской от линии волос до линии декольте.

– О чем… о чем ты говоришь, Уилки?

Распахнув дверь в туман и холод, я рассмеялся ей в лицо:

– Ты прекрасно все понимаешь, дорогая моя. Я говорю о мистере Джозефе Чарльзе Клоу, сыне винокура с Авеню-роуд, водопроводчике по профессии и соблазнителе – или жертве соблазна – по призванию. О том самом мистере Клоу, которого ты тайком кормишь за моим столом и с которым ты пять раз тайно встречалась после Рождества.

Я вышел и с грохотом захлопнул дверь перед красным, полным ужаса лицом Кэролайн.

В Танбридж-Уэллсе, покрытом снежной пеленой и окутанном густым, тревожно-белым туманом, царила жутковатая тишина, когда Чарли подъехал на санях к станции, чтобы встретить меня с дневного поезда. Тишина и туман сгустились и стали совсем уже зловещими к десяти часам вечера, когда тепло закутанный Фрэнк Берд возник из морозной мглы, подкатив к дому на санях, которыми и на сей раз правил вечно недужный, но с виду неутомимый Чарли. Я оставался с матушкой и уснувшей миссис Уэллс, пока брат ездил к станции за нашим другом и врачом. Доктор Эйхенбах давно откланялся.

Фрэнк Берд пожал мне руку, безмолвно выражая сочувствие, и принялся обследовать матушку. Мы с Чарли ждали в соседней комнате. Там слабо горел камин, и мы решили не зажигать ни свечей, ни ламп. Миссис Уэллс спала на диване в дальнем углу. Мы с братом разговаривали шепотом.

– Она ведь не в таком состоянии находилась на прошлой неделе, в последний твой приезд? – спросил я.

Чарли помотал головой:

– Она жаловалась на боли и затрудненное дыхание… ну ты знаешь, Уилки, как она постоянно сетует… сетовала… Но нет, ничто не предвещало этого… кошмара.

В скором времени к нам вышел Берд, и мы разбудили миссис Уэллс, чтобы вместе выслушать его заключение.

– Похоже, у Хэрриет случилось сильнейшее кровоизлияние в мозг, – тихо промолвил он. – Как вы сами видите, она утратила речевую способность, координацию движений и – вполне вероятно – рассудок. Что же касается до остального… – Он повернулся к миссис Уэллс. – Не упала ли миссис Коллинз на днях? Не поранилась при падении ножницами, кухонным ножом или вязальной спицей?

– Нет конечно! – воскликнула старая женщина. – Миссис Коллинз вела не настолько подвижный образ жизни, чтобы такое могло с ней приключиться. Да и я бы не допустила ничего подобного. И она непременно сказала бы мне, кабы… нет, нет, она не могла пораниться.

Берд кивнул.

– А почему вы спрашиваете, Фрэнк? – осведомился Чарли.

– У вашей матери свежий порез вот здесь… – Берд дотронулся до своего живота прямо под грудиной. – Длиной около двух дюймов. Ранка не представляет опасности для здоровья и уже заживает, но непонятно, откуда она взялась у человека, который не… – Он потряс головой. – Впрочем, неважно. Я уверен, это никак не связано с кровоизлиянием в мозг, случившимся, по всей видимости, прошлой ночью.

До этого я стоял, но сейчас ощутил такую слабость в коленях, что был вынужден сесть.

– Каков… прогноз? – спросил Чарли.

– Надежды нет, – твердо произнес Берд. – Мозг поврежден слишком сильно. Она еще может прийти в сознание, у нее даже может проясниться рассудок перед смертью – но я уверен: надежды нет. Теперь это вопрос дней или недель.

Миссис Уэллс пошатнулась, словно собираясь упасть в обморок, и Фрэнк с Чарли подхватили ее под руки и отвели обратно к дивану.

Я сидел, тупо уставившись в огонь. В Америке сейчас середина дня. В комфортабельных, светлых, чистых апартаментах Чарльз Диккенс, окруженный поистине королевскими почестями, готовится к очередному вечернему сеансу народного обожания. В недавнем письме, показанном мне Уиллсом, Диккенс писал: «Люди оглядываются, оборачиваются, всматриваются в меня, бросаются ко мне за автографами… или возбужденно переговариваются: „Смотрите, смотрите! Диккенс!“» – и еще упоминал, что его всегда узнают в поездах: «…в железнодорожных вагонах, при виде человека, явно желающего заговорить со мной, я обычно предупреждаю его желание, заговаривая первым».

Какое чувство долга! Как несказанно великодушно со стороны моего бывшего соавтора и вечного соперника! Он там снисходит до общения с десятками тысяч исполненных благоговения (пусть сознательно невежественных и безнадежно безграмотных) американцев, боготворящих самую землю, по которой ступала его нога, – а я сижу здесь, истерзанный болью, сокрушенный горем, исполненный отчаяния… моя мать умирает в страшных муках… скарабей скребется в моем черепе, словно…

– Я покидаю вас. Я переночую у знакомых в деревне и проведаю Хэрриет завтра утром перед тем, как вернуться поездом в Лондон.

Со мной говорил Фрэнк Берд. Я потерял счет времени. Очевидно, Чарли отвел плачущую миссис Уэллс в ее комнату и сейчас, в пальто и меховой шапке, ждал у двери, чтобы отвезти врача. Я вскочил с кресла, обеими руками пожал Берду руку и рассыпался в благодарностях.

– Я останусь с мамой, – сказал я Чарли.

– А я сменю тебя по возвращении и посижу с ней ночью, – сказал брат. – У тебя изнуренный вид, Уилки. Растопи камин пожарче, чтобы лечь здесь на кушетке, когда я вернусь.

Я помотал головой, но хотел ли я сказать, что останусь возле матери до утра, или что я не изнурен, или что мне не нужен огонь, – я не знаю. Потом Чарли с Бердом удалились, и я услышал фальшиво-радостный зимний звон колокольчиков на упряжи, когда они покатили обратно к деревне.

Я вошел в матушкину спальню и сел на деревянный стул, придвинутый к кровати. Ее глаза были по-прежнему открыты, но явно ничего не видели, веки изредка подрагивали. Безжизненные руки с подвернутыми кистями напоминали перебитые крылья жалкой птахи.

– Матушка, – тихо проговорил я, – простите меня, что…

Я умолк. За что я прошу прощения? За то, что убил ее, связавшись с Друдом? Но так ли это?

– Матушка… – снова начал я и снова умолк.

В последние месяцы я писал ей и разговаривал с ней главным образом о собственных своих успехах. Я был слишком занят работой над пьесой, репетициями пьесы и походами на первые представления пьесы, чтобы уделять время матери, – даже в Рождество я с трудом высидел с ней несколько часов и с утра пораньше умчался на станцию, чтобы поспеть на первый поезд до Лондона. Во всех письмах, написанных с прошлого лета, я говорил либо о себе (хотя мать очень радовалась известиям о моих успехах), либо об условиях передачи нам с Чарли ее свободного капитала в случае, если она умрет раньше нас.