Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном

– Я не желаю играть в эти дурацкие игры, – отрезал я.

– Мне уже давно следовало сделать это. – Диккенс тоже говорил хриплым, словно от подступивших к горлу слез, голосом. – Если вы помните, дорогой Уилки, я не раз пытался снова загипнотизировать вас – чтобы устранить внушенные представления и пробудить вас от бесконечного сна, создаваемого вашим воображением. Я даже пробовал научить Кэролайн, как загипнотизировать вас, дабы затем произнести командное кодовое слово, которое я внедрил в ваше подсознание. Услышав данное ключевое слово в состоянии месмерического транса, вы наконец очнетесь от своего затянувшегося сна.

– И что это за командное… кодовое слово? – спросил я.

– «Невообразимо», – ответил Диккенс. – Я нарочно выбрал нерасхожее слово, какое вы слышите далеко не каждый день. Но чтобы оно сработало, вы непременно должны находиться в гипнотическом трансе.

– «Невообразимо», – повторил я. – Слово, неоднократно произнесенное вами в день Стейплхерстской катастрофы, насколько я помню.

– Да, я действительно многажды повторил его тогда, – подтвердил Диккенс. – То была реакция на ужас происходящего.

– Думаю, это вы сумасшедший, Чарльз.

Он потряс головой. И он плакал. Неподражаемый плакал посреди зеленого поля, залитого солнечным светом.

– Я не надеюсь на ваше прощение, Уилки, но ради Бога – ради себя самого – позвольте мне сейчас подвергнуть вас магнетическому воздействию и освободить от проклятия, мной ненароком на вас наложенного. Пока не стало слишком поздно!

Он шагнул ко мне – обе руки подняты, зажатые в правой часы ярко блестят на солнце, – и я отступил на два шага. Я мог только гадать, что за игру он ведет, и все догадки были весьма туманными.

Инспектор Филд однажды назвал все происходящее трехсторонней игрой между ним самим, Друдом и Диккенсом. Теперь я занял место инспектора в этой совершенно реальной трехсторонней игре не на жизнь, а на смерть.

– Вы действительно хотите загипнотизировать меня, Чарльз? – спросил я дружелюбным, рассудительным голосом.

– Я должен, Уилки. Только так я смогу начать заглаживать вину за самую жестокую шутку, сыгранную мной в жизни, пусть и неумышленно.

– Не сейчас, – сказал я, отступив от него еще на шаг, но выставив перед собой ладони в успокоительной манере. – Сейчас я слишком взбудоражен и возбужден, чтобы все толком получилось. Но вот в среду вечером…

– В среду вечером? – переспросил Диккенс. Внезапно он уставился на меня с потерянным, оглушенным видом – так выглядит профессиональный боксер, который много раундов подряд выкладывался сверх своих возможностей, но по-прежнему держится на ногах, хотя уже не в состоянии защититься от ударов противника. – А что у нас в среду вечером, Уилки?

– Секретная вылазка, вы согласились меня сопровождать, – мягко промолвил я. Подступив ближе, я вынул часы у него из руки – они здорово нагрелись на солнце – и засунул в его жилетный карман. – Вы согласились отправиться со мной в небольшую экспедицию, и я пообещал, что в ее ходе мы с вами раскроем по меньшей мере две тайны. Помните, как мы ездили обследовать дом с призраками в Честнате?

– В Честнате… – повторил Диккенс. – Вы с Уиллсом поехали вперед в экипаже. А мы с Джоном Холлингсхедом шли до деревни пешком.

– Шестнадцать миль, если мне не изменяет память, – сказал я, похлопывая его по плечу. – Давно это было. – Диккенс вдруг показался мне безнадежно дряхлым стариком.

– Но мы не обнаружили там никаких призраков, Уилки.

– Да, но мы замечательно провели время, правда? Повеселились на славу. Так будет и вечером в ближайшую среду, восьмого июня. Только вы не должны никому говорить, что собираетесь со мной куда-то.

Мы уже двинулись в обратный путь, Диккенс шел с трудом, тяжело хромая. Но после последних моих слов он внезапно остановился и посмотрел на меня.

– Я отправлюсь с вами в эту… экспедицию… если вы пообещаете, друг мой… если сейчас пообещаете и дадите слово чести… что позволите мне первым делом загипнотизировать вас в среду вечером. Загипнотизировать и освободить от жестокой иллюзии, которую я навязал вам по самонадеянности и недомыслию.

– Обещаю, Чарльз, – сказал я. И добавил, когда он не отвел от меня пристального взгляда: – При нашей следующей встрече вы перво-наперво попробуете загипнотизировать меня, а я всячески постараюсь помочь вам в вашей попытке. Вы произнесете ваше магическое слово… «невообразимо»… к полному своему удовлетворению, и мы посмотрим, что из этого выйдет. Даю вам слово чести.

Диккенс промычал что-то неразборчивое, и мы медленно поковыляли дальше.

Я покидал шале в обществе средних лет мужчины, исполненного чувства вины, творческой энергии и жажды жизни. Я возвращался туда в обществе умирающего инвалида.

– Уилки, – пролепетал он, когда мы вступили под сень деревьев. – Я вам когда-нибудь рассказывал про вишни?

– Про вишни? Нет, Чарльз, не припомню такого. – Я прислушивался к сбивчивому старческому бормотанью, но ни на миг не сбавлял шага, чтобы Диккенс продолжал ковылять с прежней скоростью, выбиваясь из сил. – Расскажите мне про вишни.

– Давным-давно, когда я был трудным лондонским подростком… должно быть, уже после той ужасной фабрики ваксы… да, точно, после фабрики ваксы… – Он слабо дотронулся до моей руки. – Напомните мне как-нибудь, чтобы я рассказал вам про фабрику ваксы, дорогой Уилки. Я никогда никому не рассказывал про фабрику ваксы, где работал в детстве, хотя ничего ужаснее я в жизни… – Похоже, он потерял нить повествования.

– Обещаю, что как-нибудь обращусь к вам с такой просьбой, Чарльз. Вы говорили про вишни.

В тени деревьев дышалось легко. Я продолжал резво шагать. Диккенс продолжал с трудом ковылять.

– Вишни? Ах да… давным-давно, в мою бытность трудным лондонским подростком, я однажды шел по Стрэнду и случайно оказался прямо позади рабочего, который нес на плече довольно невзрачного большеголового ребенка – видимо, своего сына. Но, понимаете, я ведь потратил всё до последнего пенса на этот пакет спелых вишен…

– Вот как, – промолвил я, задаваясь вопросом, уж не приключился ли с Диккенсом солнечный удар. Или апоплексический.

– Да, вишни, Уилки. Но что самое замечательное, мальчонка этот посмотрел на меня как-то так… по-особенному… и я начал кидать ему в рот вишни, одну за другой, а он выплевывал косточки совершенно бесшумно. Его отец так и не обернулся. Он так и не узнал. Кажется, я скормил большеголовому мальцу все свои вишни, все до единой. А потом рабочий с сынишкой на плече повернул налево на перекрестке, а я продолжал идти прямо, и отец не узнал ничего нового, но я стал беднее – по крайней мере, в смысле вишен, – а большеголовый мальчуган стал толще и счастливее.