Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном

– Что тебя так развеселило, скажи на милость? – пропыхтел я.

Я задыхался вовсе не потому, что тащил Клоу (мертвый водопроводчик казался полым, так мало он весил), а просто от ходьбы.

– Да мы с тобой, – сказала Кэролайн. – Только представь, как мы выглядим со стороны: я – согнутая пополам, как горбунья, ты – в своем желтом фартуке, оба беспрестанно вертим головой, точно марионетки в руках неумелого кукловода…

– Не понимаю, что здесь смешного, – сказал я.

Мы дотащили Клоу до промежуточного места назначения, и я осторожно – гораздо осторожнее, чем того требовали обстоятельства, – опустил верхнюю половину тела на самом краю ямы.

– Когда-нибудь поймешь. – Кэролайн уронила на землю свою часть ноши и отряхнула ладони. – Ты позаботься обо всем здесь, а я пойду уберу с могилы посуду и прочее. – Прежде чем тронуться с места, она бросила взгляд на море, потом на соборную башню. – Тут действительно можно было бы устроить славный пикник. Да, не забудь про мешочек в саквояже и кольца, часы, монеты, пистолет…

Хотя я имел больше опыта в подобных делах (по крайней мере, мне так казалось), я бы непременно забыл и сбросил Клоу в яму с кольцами, золотым медальоном на цепочке (в нем окажется портрет женщины, но не Кэролайн), часами и кучей мелких монет, которые все было бы трудно или попросту невозможно отыскать в извести через неделю-другую, когда я собирался вернуться сюда. Так или иначе, все металлические предметы, включая револьвер Хэчери, теперь полностью разряженный и бесполезный (с ним я расстался без малейшего сожаления), уже через минуту покоились в джутовом мешочке, а еще через две минуты труп Клоу целиком погрузился в густую серую жижу.

Я отшвырнул подальше металлический прут, столь долго пролежавший здесь в зарослях в ожидании своего часа, и вернулся к месту несостоявшегося пикника.

– Что ты делаешь? – спросил я странным, сдавленным голосом; я задыхался, словно мы карабкались по горному склону где-нибудь высоко в Альпах, а не стояли на кладбище, расположенном на уровне моря.

– Ищу осколки тарелки, которую он разбил. Хорошая была тарелка.

– Ох, ради всего свя… – Я осекся, услышав голоса, донесшиеся с дороги.

Мимо проезжал открытый экипаж. Мужчина, женщина и двое детей смеялись и показывали пальцем на розовые облака над западным горизонтом, в противоположной стороне от собора и кладбища. Они укатили прочь, ни разу не взглянув в нашем направлении.

– Надо избавиться от этого , – сказала Кэролайн, вручая мне испачканную, почерневшую, но все еще тлеющую внутри подушку.

Теперь настал мой черед рассмеяться, но я усилием воли сдержался, поскольку не был уверен, что смогу остановиться, если начну.

– И бога ради, Уилки, – добавила она, – сними этот яркий фартук!

Я так и сделал, а затем отнес подушку и свой кожаный саквояж с подлежащими уничтожению предметами к яме. Трупа Клоу не было видно. В ходе экспериментов с собачьими трупами я убедился, что даже после вздутия и разложения, повышающих плавучесть мертвых тел, они не поднимаются на поверхность, если их погрузить в известь достаточно глубоко.

Но что делать с подушкой? Вероятно, негашенка съест ее за день-два, как съедала все предметы одежды, с которыми я здесь экспериментировал (пуговицы, ремни – за вычетом медных пряжек, – помочи, шнурки и подметки растворялись медленнее всего), но утонет ли она в жиже? Металлический прут я уже выбросил и не имел ни малейшего желания лезть за ним в болото, заросшее камышовой травой.

В конечном счете я швырнул украшенную вышивкой коричневую штуковину по возможности дальше в сторону моря. Происходи дело в одном из моих – или диккенсовских – криминальных романов, она стала бы главной уликой против меня (и Кэролайн). Какой-нибудь сыщик вроде инспектора Баккета, сержанта Каффа или даже Дика Дэчери, только поумнее, непременно разоблачил бы нас, и оба мы, поднимаясь по тринадцати ступеням к виселице, думали бы: «Чертова подушка!» (Хотя я никогда не приписал бы подобных выражений женщине.)

Так или иначе, несчастная подушка – едва видимая в сумерках, ибо яркая луна еще не взошла, – описала в воздухе широкую дугу и исчезла в зарослях камыша и рогоза.

Вспомнив, кто преподнес мне в подарок сей расшитый кошмар, я наконец улыбнулся и подумал: «Возможно, это самый большой вклад, внесенный Мартой Р*** в мое счастливое будущее».

Кэролайн уже собрала и уложила в корзину осколки своей любимой тарелки, и мы с ней покинули кладбище. Мы поедем в Лондон курьерским, отходящим из Рочестера в девять тридцать, но будем сидеть порознь, даже не в одном вагоне.

– Ты всё взяла, ничего там не оставила? – тихо спросил я, когда мы шли по старым узким улочкам Рочестера к огням железнодорожной станции.

Она кивнула.

– Возвращаться не придется?

– Нет.

– Значит, три недели, – промолвил я. – У меня записан адрес маленькой гостиницы близ Воксхолл-Гарден, где будет жить миссис Г***.

– Но никакого общения в ближайшие три недели, – прошептала Кэролайн, когда мы вышли на более оживленную улицу. – Ты действительно считаешь, что я смогу вернуться на Глостер-плейс к первому сентября?

– Абсолютно в этом уверен, – сказал я.

И я говорил правду.

С полчаса назад, вскоре после восхода солнца, погасив лампу рядом со своим креслом, я написал Фрэнку Берду следующую записку:

Я умираю – приходите, коли можете.

Тогда я не думал, что действительно умираю, но сейчас мне стало гораздо хуже, и агония может начаться с минуты на минуту – а хороший писатель планирует все вперед. Возможно, позже у меня не хватит сил написать записку, а потому я приготовил ее заранее. Не исключено, в скором времени я попрошу Мэриан или Хэрриет отослать ее Фрэнку Берду, такому же старому, слабому и немощному, как я. Но верному другу не придется далеко идти. Из окна моей спальни виден его дом.

Вполне возможно, дорогой читатель, сейчас вы задаетесь вопросом: «Когда же вы это пишете?»

Впервые за все время нашего долгого совместного путешествия я отвечу на этот вопрос.

Я заканчиваю длинную рукопись, адресованную вам, в третью неделю сентября 1889 года. Минувшим летом я тяжело болел (но не прервал работы над мемуарами), а к осени мне стало гораздо лучше. Третьего сентября я написал в письме к Фредерику Леману:

Я заснул, и врач запретил меня будить. Он говорит, что сон меня исцеляет, и он верит в скорое мое выздоровление. Не обращайте внимания на кляксы и пачкотню, рукав моего халата слишком широкий, но рука моя по-прежнему тверда. До свидания, мой дорогой старый друг, будем с уверенностью надеяться на лучшие – в смысле моего самочувствия – дни.

Но уже через неделю у меня, в дополнение ко всем прочим моим недугам, развилась легочная инфекция, и старина Фрэнк – хотя он ничего такого мне не сказал – оставил всякую надежду.