Марьяна Романова - Приворот

Дочери наконец удалось распахнуть глаза – усилие ослабевших за годы мышц выиграло у хирургического клея. Взгляд Аннабель был совсем не таким, как запомнилось отцу, – не ясным и теплым – а пустым, как у силиконового манекена из дорогой витрины.

И расфокусированным каким-то. Будь это чужой человек, старик испугался бы, но это же Аннабель, родная, любимая младшая дочка, давно мертвая. Он дышать боялся – а вдруг все это мерещится, не спугнуть бы, ибо иллюзия все равно слаще мира, в котором он вынужден жить уже столько лет.

Происходившее завораживало – как будто бы на его глазах распускался сказочный цветок, ядовитое и удивительно прекрасное растение, как большая венерина мухоловка, пожирающая плоть. Вот и подкрашенные губы расклеились, красавица тяжело вздохнула, и старику показалось, что изо рта у нее пахнет пылью, тиной и немного спекшейся кровью, – как будто ее нутро пропитанными кровью тряпками набили.

Она повернула голову – сухо треснули позвонки, но девушка даже не поморщилась, – и наконец их взгляды встретились. Но ни радости узнавания, ни удивления, ни испуга не было на ее спокойном белом лице. Красавица расправила сложенные на груди руки и потянулась к отцу – у того в голове промелькнуло, что дочь еще не знает о случившемся с ее пальцем, о том, что плотные кружевные перчатки надеты на нее не просто так, а чтобы скрыть изуродованную руку. Что она теперь скажет, не будет ли сердиться, что он не сохранил красоту ее плоти?

Отвердевшие руки заключили его в объятия, и старик почувствовал горячие слезы на щеках, хоть до того был уверен, что вообще не умеет плакать. Кажется, он что-то шептал, и вдруг ему стало трудно дышать, он даже сначала не понял, что случилось. Белые руки – кружево длинных перчаток царапало его кожу – сомкнулись на шее старика, сдавили с нечеловеческой, потусторонней силой.

Об этом случае потом долго писали газеты. К этому дому потом водили нелегальные ночные экскурсии. «Самые жуткие места нашего города» или что-то в этом роде. Еще бы – миллиардер много лет держал труп собственной дочери в специально построенном подвальном холодильнике. Столько лет жил с этим мрачным секретом и умер, не расплескав его, – умер там же, в подвале, рядом с гробом-ложем.

Причину смерти, кстати, врачи сочли странной. Стремительный отек Квинке – старик, видно, и сам не понял, почему вдруг его горло превратилось в непроходимую соломинку, почему такой естественный процесс – дыхание – стал невозможным. При этом на лице переставшего дышать старика навсегда застыло выражение удивленного счастья – словно он увидел родное лицо после долгой разлуки. Или еще какое-то чудо.

Но ведь никого рядом не было. Ничьих следов в доме не нашли. Только сам богач, ну и дочка его умершая – Спящая Красавица, как тут же назвала девушку падкая на пафос желтая пресса.

Я никому и никогда об этом не рассказывала.

Когда мне было двенадцать лет, одна из школьных подруг отозвала меня в сторонку на большой перемене и возбужденно прошептала: мол, к ней в руки попала странная тетрадь, по всей видимости принадлежавшая ее прабабке, умершей на днях.

– Я с бабкой почти не общалась. Есть какие-то смутные воспоминания из детства… Но последние годы она была совсем плоха: ничего не видела, не слышала и не соображала. Я ее побаивалась. И вот она умерла, и моя мать поехала разбирать ее вещи, и меня с собою взяла. Убираться было легко: почти все в мусор. Бабка до девяноста лет дожила, но ничего хорошего не нажила – сплошная ветошь. Но мать боялась пропустить какие-нибудь фотографии. А мне было скучно. Ну я и просматривала тоже бабкины бумажонки. Надеялась открытку найти или брошку. И вот попалась мне тетрадка эта, я ее машинально положила в сумку. Думала, что рецепты. А там… Сама посмотри.

С этими словами она извлекла из портфеля довольно толстую тетрадь неряшливого вида – картонная обложка вся в каких-то пятнах, страницы пожелтели от времени. Я машинально открыла ее – тетрадь была исписана мелким почерком, крайне неразборчивым. Вероятно, это был дневник, который вели много лет подряд, – в начале тетради почерк был округлым, почти детским и очень тщательным, как будто каждую букву выводили старательно и почти медитативно.

К концу тетрадь заполняли небрежно – слова сокращались, буквы стали угловатыми, подпирали одна другую, словно ведение дневника с годами из удовольствия превратилось в привычку. И сам текст выглядел все более путаным – какая-то куча мала из каракулей, незнакомых мне символов, каких-то похожих на кулинарные рецептов и небрежных зарисовок на полях.

– Что здесь написано? Мне трудно разобрать.

– Я сама с лупой вчера сидела, – вздохнула подруга. – И то половину не поняла. Но прабабка моя колдовать пыталась, факт.

– Да ты что? – У меня загорелись глаза. Мне было двенадцать лет. Мир все еще воспринимался набором сказочных сюжетов, каждый из которых требовал немедленного воплощения.

– Там какие-то заговоры, заклинания, рецепты зелий.

– И ты ничего не знала?

– Говорю же – мы не общались толком. Она всегда нелюдимая очень была. А к старости даже родню выносить перестала. Помню, мать на нее жаловалась. Ей было обидно, что даже с ней, внучкой единственной, общаться не хотят… Ну мы знали, что прабабка каждое лето по полям бродит и вроде травки какие-то собирает. А зачем травки, куда травки – кто ее разберет.

– Как же это интересно!

Прозвенел звонок, но я и с места не тронулась, и даже наоборот – поудобнее устроилась на подоконнике. Разве можно было сравнить перспективу сдвоенного урока физики и настоящее волшебство, которое я в буквальном смысле держала в руках. Да еще и время было такое – ожидание чуда. Все: и дети, и взрослые – мечтали о сказке.

Это было начало девяностых. Союз развалился, все вокруг выглядели чуть пьяными от внезапной свободы, но никто толком не понимал, как ею воспользоваться. Москва стала похожа на казино – пан или пропал. Можно было за считаные недели сколотить состояние на перепродаже какой-нибудь дрянной мелочи китайского производства, а можно было и получить пулю в висок ни за что.

Отец моей дворовой подружки в мае открыл кооператив по пошиву джинсов, а уже в августе рассекал по городу на пусть и подержанном, но все-таки «БМВ». Другую мою подругу родители, также внезапно разбогатевшие, вывезли на Канарские острова, и вернувшись, она рассказывала о пляжах с черным песком, деревьях, на которых растут крупные розовые цветы, и вулкане, из жерла которого к небу поднимается тонкая струйка пара.

Мы слушали и не могли понять: воспоминание это или фантазия. Наверное, когда средневековые путешественники возвращались из дальних стран и рассказывали о чудищах земных и морских, толпа внимала им с таким же коктейлем эмоций – жаждой верить в чудо, помноженной на ощущение невозможности.