Татьяна Форш - Цыганское проклятье

– Папенька, я вам сознаться хочу. Я согрешила, потому и не хожу в монастырь больше. Нет мне туда пути отныне.

У Силантия внутри похолодело. Он испугался этого признания настолько, что готов был бежать вон из дома, лишь бы не знать всей правды. Одно дело – письмо. Может, он растолковал написанное неверно…

Да только понимал Силантий, что бежать некуда. Все ясно как белый день, и по-другому уже не будет. Да только не хотел он слышать признаний таких от дочери. Ангела чистого…

– Папенька, я люблю Алексея. Мы согрешили, и я…

Договорить она не смогла. Застонав, ухватилась за живот и упала на колени:

– Папенька, я умираю?

– Нет! Нет!!! – Русалов увидел глаза дочери, полные страха и боли, а в голове вертелись слова цыганки: «Береги дочь!»

– Марфа, Катька! Сюда!!!

Служанки примчались на зов так быстро, словно стояли за дверью. Может, и так. Подслушивали… но сейчас это не важно. Нужно спасать дочь.

Марья сделалась белее снега за окном:

– Что со мной, папенька? Я умру?

– Нет, дорогая! – Русалов обнял ее за плечи и притянул к себе.

– Маменька родная, – всплеснула руками Фекла, – да что же это с тобой творится-то, хозяюшка?

Вместе с кухаркой Катькой они помогли Марье подняться и повели в ее комнату. Уложили в постель. Катька принесла грелку и приложила к ледяным ногам девушки. На лбу Марьи выступила испарина, а щеки алели, что снегири на снегу.

Погладив дочь по голове, Силантий Матвеевич прошептал что-то успокаивающее и крикнул служанкам:

– Пошлите Степку за Павлом немедленно! И чтобы через четверть часа здесь были, иначе шкуру спущу с обоих!

Служанки бросились вон, а Силантий остался с Марьей наедине.

– Папенька, – едва слышно прошептала Марья, – если я умру, разыщи Алешеньку. Скажи, что я любила его.

В этот момент Русалов готов был простить и Алексея, и его отца-убийцу, только бы Марье стало легче. Только бы она не смотрела на него так жалобно. Ему сейчас во сто крат больнее… Все бы отдал, только пусть она живет.

– Марьюшка, да что же ты говоришь такое. Вот хворь твоя пройдет, и сама все ему расскажешь. Не навсегда же он уехал.

Марья посмотрела на отца с благодарностью, улыбнулась и закрыла глаза.

Силантий в панике приложился ухом к ее груди. Дышит! И сердечко бьется часто-часто. Жива, голубушка.

Павел приехал так быстро, как смог, и сразу кинулся к постели больной. Велел всем выйти прочь. Даже генералу не позволил остаться. После бегал на кухню, отвары да притирки готовил. Наконец, когда уже совсем стемнело, дверь в комнату Марьи отворилась.

– Отвел беду, Силантий Матвеевич. Обещал же, что род ваш беречь стану. – Павел устало улыбнулся и посторонился, пропуская обессиленного ожиданием отца.

Марья была все еще бледна, но, увидев его, попыталась улыбнуться:

– Павел помог мне, папенька. Мне теперь так хорошо-хорошо… Только спать хочется…

– Ты спи, Марьюшка. Спи! Завтра обо всем поговорить успеем… – Русалов погладил дочь по уже заметно отросшим волосам, поцеловал в висок – вышел.

– Постойте, Силантий Матвеевич. Разговор у меня есть касательно Марьи. – Павел догнал его уже возле комнаты.

– Что с ней? Говори как на духу, – Русалов почувствовал, как его сердце снова перешло на галоп. – Если надо, доктора самого лучшего выпишу из Санкт-Петербурга. Тотчас пошлю за ним!

Павел улыбнулся и только качнул головой:

– Не волнуйтесь так. Беременна она, Силантий Матвеевич. Ребеночек у Марьи будет. Я ей травы назначу, но доктора все равно придется пригласить.

Чувствуя, как земля уходит из-под ног, Силантий ввалился в комнату и опустился на диван. Весть была бы радостной, если бы не мысль о порченой крови Романовых.

Марья приходила в себя быстро. Доктор, вызванный из города, жил в поместье месяц, после сообщил, что с Марьей и с ребенком все хорошо. Предостерег от волнений, велел бывать на свежем воздухе и больше кушать, а затем отбыл. Зима к тому времени разменяла последний месяц, и жизнь в поместье пошла своим чередом.

Силантий и слова не сказал дочери в укор, потому как сам за собой вину чувствовал. Он едва сдерживался, чтобы не признаться дочери во всем. И что письма прятал, и что Алексей в армию не просто так угодил. Хотя…

Русалов задумался. Снег поскрипывал под его сапогами, зимний сад спал, прекрасный в своем застывшем величии… Самое время подумать…

А подумать есть о чем! Он только сейчас понял, что давненько не добирался к ним Макар-почтальон. А вдруг его план сработал? Вдруг и вправду Алексей решил, что ни к чему ему Марьюшка? Получил свое, и будет.

Макара он увидел возле конюшен и сперва даже не признал. Почтальон нервничал, переступал с ноги на ногу и что-то говорил Степке.

– Чего приехал? – Не то чтобы Русалов не любил Макара, просто встретился он ему не вовремя. А может, злость была на Алексея, что забыть никак не может его Марьюшку. Его принцессу…

– Тут такое дело, Силантий Матвеевич, письмецо. Для вас, лично от генерала Корнева.

Сердце Русалова упало в пятки и там затихло.

– Корнева? – Старый друг никогда не писал писем. – Давай уже сюда!

Русалов вырвал письмо из рук почтальона. Кинул ему гривенник и замерзшими пальцами принялся рвать конверт. Бумага резала пальцы, но ему было все равно. Сердце сдавило от тяжелых предчувствий.

«Мое почтение, Силантий Матвеевич. Прости, что извещаю о смерти. Алексей Антонович Романов, находившийся под моим командованием в звании поручика, застрелен при попытке дезертирства из вверенного мне полка. Вечно твой друг – Виктор Андреевич Корнев».

Письмо выпало из рук.

– Папенька? – Голос Марьи заставил его вздрогнуть и обернуться. Она шла вместе с Феклой. Живот не скрывала теперь даже соболья шуба. – Я искала вас. Там Макар приходил… С письмом! Может, от Алешеньки? Папа?

Она заметила исписанный лист и, не сводя с него глаз, подошла ближе.

– Что там? – Она посмотрела на него потемневшими глазами, и Силантий понял, что потерял ее. Наклонился, поднял письмо и протянул дочери:

– Алексей погиб…»

– Федь? Ты чего, уснул? – Заметный тычок в бок и голос Макса заставили Федора очнуться.

– Что?

– Да ничего! Лунатик! Сначала понес какую-то пургу, а последние минут пять и вовсе сидишь, в дневник пялишься и молчишь! – Это уже Кир. Только Петр, не улыбаясь, смотрел на Федю темными, без зрачка, глазами:

– Что ты увидел?

Федор, наконец, заставил непослушные губы растянуться в усмешке и произнес:

– То, как меня сначала подставили, а потом убили…