Марьяна Романова - Болото

Аксинья уже ждала. Желтоватые глаза, замызганное светлое платье, почему-то босые ноги, перепачканные в земле, волосы кое-как приглажены рукой. Марфа взглянула и вдруг подумала: а вдруг она сошла с ума. Если кто-то сходит с ума на твоих глазах, это незаметно. Человек как будто бы подает тебе руку и потихонечку, с нежностью проводника, утягивает тебя в темный лес своего безумия.

Марфе такое видеть приходилось. Она еще девочкой была, десятый год шел ей, когда ныне покойная материна сестра однажды потрепала ее по макушке, дала какую-то карамельку и сказала: «Хочешь, мертвеца покажу? Пойдем, девочка!» Марфа очень испугалась. За год до того в деревенском пруду утоп их сосед, одинокий, пьющий и тихий, его два дня никто не искал. Потом спохватились и почти сразу же обнаружили – болтался на воде, среди кувшинок, вниз лицом.

Пруд заброшенный, заросший, почти никто к нему и не ходил, вот сразу и не заметили. Марфа была там, на берегу, когда доставали его. Перевернули, она взглянула в лицо – как будто бы кукла из старого ватника пошитая. Раздувшиеся бело-синеватые щеки, веки почерневшие, какие-то бугры на лбу, одну губу караси объели. Ей не хотелось видеть мертвецов, и она попятилась, а тетка вдруг расхохоталась – мелодично и беспечно. «Глупая, я же не тело имею в виду. Идем, не пожалеешь!»

И Марфа пошла за ней. Тетка как будто бы торопилась, шла через поле, приподняв юбки, а Марфа едва поспевала, и высокая трава хлестала ее по лицу. Наконец пришли к речке – это был один из змеящихся к Волге ручейков с прохладной прозрачной водой и россыпью «чертовых пальцев» в прибрежном песке. Тетка привела ее на «пляж» – крошечный пятачок влажного речного песка. И никого там не было, но она почему-то торжествующе воскликнула:

– Вот!

– Что – вот? – удивилась девочка.

– Ты не видишь? Не чувствуешь его? – Тетка приблизилась к ней вплотную, из ее рта густо пахло чесноком. – Мертвец на песке сидит и на нас смотрит.

– Прекратите это, – заныла Марфа. – Страшно мне. Домой я хочу.

– Бояться живых надо! – строго сказала та. – Ну же… Прикоснись к нему, почувствуй…

Марфа пыталась вывернуть руку из цепких теткиных пальцев, но та держала так крепко, что потом на коже остались синяки. Она провела рукой девочки по воздуху, и Марфе показалось, что она чувствует нездешний холод, что кто-то невидимый смотрит на нее, и от того холодно, как будто бы упала в сугроб.

– Отпустите меня!

– Ну же, поговори с ним, – шипела тетка ей в лицо, – грустно ему… Если прекратишь голосить, ты его услышишь…

Еще неделю назад эта же самая тетка угощала ее чаем с баранками и вареньем из лесной земляники, и это был обычный тихий летний вечер, и Марфа рассказывала о том, как она вырастет и найдет клад, а тетка смеялась, умиляясь. И вот теперь – эти пустые провалившиеся глаза, безумный шепот.

– Поговори с ним, и он к тебе ночью придет… Ко мне такой ночью ходит, – она кокетливо хихикнула, прикрыв ладошкой рот. – Мертвенькие все верные… Он уже однажды умер и никогда больше тебя не оставит… Даже если сама захочешь, уже не даст тебе уйти…

Еще через неделю тетка та куда-то из деревни пропала. Марфа у матери спрашивала – та только что-то невнятное говорила – мол, в больницу ее увезли, вернется скоро. Но больше им так и не суждено было встретиться.

Аксинья ждала, где условились. Только это была не совсем Аксинья. Как будто бы разум ее покинул, и стала она бесноватая – Марфа даже попятилась, взглядом с ней встретившись.

Аксинья стояла на четвереньках, спина выгнута, шея напряжена так, что вены вздулись, но самое страшное – ее глаза, глаза безумицы, огромные злые глаза. За последние недели она совсем исхудала, и платья болтались на ее плечах, как будто бы под ними вовсе не было плоти. Но почему-то за этим истощением не ощущалось ни слабости, ни нежного соседства смерти – она была как тощий дворовый кот за секунду до атаки. Марфа попятилась: «Аксинья… Ну что ты, что ты… Не пугай меня так…»

Они встретились на лесной поляне, как обычно. Женечка то ли опаздывала, то ли снова была заперта отцом в хлеву. Сложный характер был у ее отца – и поколачивал дочку, и накричать мог, и запереть. Та все безропотно терпела.

Марфе было не по себе, она впервые пожалела, что пришла. Она и раньше не верила Аксинье, но эти встречи на сумеречной лесной поляне были намного лучше всего остального. Все остальное – вязкая глина под ногами, притихшие соседи, сосущий голод и сны, в которых она пила горячий чай с сахаром вприкуску. А тут – сказка, пусть темная, мрачная, с чудищами, в холодном лесу, но сказка все-таки.

И впервые Марфа подумала – нет, не заигралась Аксинья, с ума сошла.

Многие вокруг потеряли ось. Одна женщина, схоронившая мужа и двоих сыновей, днем вела себя как обычно и даже улыбалась, если встречалась с кем-то взглядом, столкнувшись у колодца, а ночами из ее дома раздавался вой. Не плач, а именно вой – монотонный, то взбирающийся по диапазону ее голосовых связок вверх, то переходящий в басовитое рычание. Это могло продолжаться часами.

Еще была одна, все ходила и бубнила себе под нос, никто не прислушивался. А Марфа однажды мимо шла и разобрала отдельные слова: «…Шею вскрываю ему, серпом старым, и кровь струей… Откуда в таком маленьком столько крови… В глаз попала струя, щипало потом весь день… Он же такой был маленький, откуда, откуда…» Это была совсем одинокая женщина – ни людей в доме, ни животных в хлеву – убивать серпом ей было некого, но у Марфы руки ослабли и заледенели, точно отнялись. Она потом все стороной дом тот обходила.

А отец Женечки однажды выпил какой-то домашней бормотухи, а потом катался в пыли и орал, что ноги болят, болят так, что сил терпеть нет – а ног-то и не было у него…

Марфа попятилась.

Аксинья смотрела на нее снизу вверх, в упор, ничего не выражающими желтыми глазами. Рот ее скривился, верхняя губа поднялась, обнажив почерневшие от вечного недоедания зубы. В следующую секунду она одним ловким прыжком преодолела расстояние, их разделявшее – на четвереньках, распрямляясь, как животное.

Марфа зажмурилась и перекрестилась – кажется, впервые в жизни. Машинальный жест – так делала ее мать, когда нервничала; сама же Марфа материалистом, вроде бы, не была, но рожденная уже после революции, относилась ко всему церковному с равнодушным любопытством путешественника, который видит из окна поезда незнакомый пейзаж и скользит по нему взглядом. Все эти бормочущие бабки, кресты на могилах, гулкие колокола, телесно-животные нотки в густом запахе ладана – все это было, вроде бы, и рядом, но не про нее.

У Марфы с детства было живое, легко воспаляющееся воображение – она уже, кажется, чувствовала зубы, рвущие ее горло, но вдруг Аксинья рассмеялась, и это был привычный, знакомый, без нотки безумия смех.