Александр Бушков - Рельсы под луной

Страха не было ни капли: я о таких слышал с детства и бояться их не привык. Потом расскажу поподробнее. Я только подумал: эге, дядька, так вы и здесь, оказывается, водитесь, у мадьяр…

И тут он бросился. Не прыгнул и не кинулся, а как бы вмиг перетек на несколько метров. Заслонил лючок, стало темно, что-то меня подтолкнуло, чутье на опасность, которое на войне появляется само собой… Я отшатнулся подальше с водительского места, а он, судя по звукам, вбил лапу в лючок, попытался меня достать. Ну, что уж теперь… Включаю фонарик – в темноте не сориентироваться, а он, очень может оказаться, ночью видит, как днем.

Скребанул-таки меня когтями по сапогу, успел – но я вовремя шарахнулся. Слабенький свет, батарейка немецкая дохнет, но можно разглядеть, что вбил он мохнатую лапищу по плечо, шарит ею, пытается уцапать, сиденьице мое ухватил за спинку и оторвал ее, будто картонную. Шерсть темная, густая, завитками, как на каракуле, по пальцам идет, такая, до когтей, внутренняя сторона ладони волосатая, когти не слабее медвежьих, черные, крючком, если уж уцапают…

Но достать не может, мы к задней стенке боевого отделения шарахнулись и сидим там, обливаясь потом. Дети, бегущие от грозы, – есть такая картина… Он взревывает, шипит, фыркает, шарит – но не дотягивается, сволочь… И, похоже, быстро понял, что не дотягивается…

Р-раз – и пропал из виду, слышно, как запрыгнул на броню, – когтями громко царапнуло, будто напильником. Метнулся я, захлопнул лючок. А он, паскуда, уже на башне и отваливает люк так сноровисто, словно в танкистах служил. Лапа просунулась, пошарила, убралась, и вижу я в люке, не так уж высоко над головой, его рожу – глаза, как плошки, сверкают желтым, ревет, помурлыкивает, как кот, только раз в двадцать посильнее, и мне в этом мурлыканье послышалось довольство: мол, никуда не денетесь…

Вижу я, что не время бояться демаскировки. В люк он, пожалуй что, протиснется. И пойдет в тесном пространстве рукопашная, где у нас ни малейших шансов не будет, Лезу в карман комбинезона (в кобурах пистолеты у нас мало кто носил, больше в карманах, с кобурой на поясе труднее через люк нырять). Снимаю курок с предохранительного взвода и стреляю ему прямо в харю. Стреляная гильза выскочила, по полу забрякала, а пороховой гарью тухло завоняло. Выстрел как выстрел, едва ли не в упор. «ТТ» – машинка солидная, и удар пули у нее – будь здоров.

А ему, такое впечатление, хоть бы хны. Словно у меня был холостой патрон – но я ж сам заряжал, у меня адъютантов нет. Нормальный был патрон, с пулей…

Гляжу краем глаза – Хусаинов раскачивается как заводной, громко бормочет что-то на непонятном языке, надо полагать, на родном татарском. Год с лишним его знаю, а раньше за ним подобного не замечалось: не молился, религиозных тем не затрагивал, свининку наворачивал с полным нашим удовольствием. А тут вдруг приперло…

Точно, он начинает протискиваться в люк – башкой вперед, словно ныряет, лапы вперед выставил. Совершенно не похоже, чтобы тэтэшная пуля ему хоть чуточку повредила. Хусаинов качается и бормочет. Я пистолет быстренько в карман, подхватываю автомат и луплю по нему очередь не менее чем в полрожка, опять-таки едва не в упор, по лапам, по харе… Гильзы стучат, гарью пороховой воняет вовсе уж нестерпимо… А он, гадина, протискивается.

А дальше, словно и в автомате у меня холостые, чего в жизни быть не может.

Тут на меня напало этакое оцепенение: ну ничего нельзя сделать, кранты нам, бравым… Сейчас прыгнет…

Хусаинов уже в полный голос что-то непонятное проорал и замолк. И тут с этой тварью что-то происходит: словно бы она свернулась в огненный клубок, взлетел клубок над башней, мне в распахнутый люк видно – и искрами рассыпался.

Настала полная тишина. Уж и не знаю, сколько мы так сидели, но определенно долгонько. Наконец я, еле языком ворочая, спросил:

– Хусаиныч, это – что?

Он ответил через силу – тоже рот будто кашей набили:

– Это такая молитва… а может, заклятье. От джиннов. Дедушка научил. Он много чего знал, мулла его не любил, а вот люди приходили за разным… Ты смотри, и на здешних тоже сработало… Не должен он вернуться, раз сработало, дедушка говорил…

– Погоди, – сказал я, – Хусаиныч… Джинны, они вроде бы в запечатанных кувшинах обитать должны…

Я же говорю, читал про Хоттабыча. Я тогда много читал, я за библиотекаршей ухаживал, а какой самый простой и надежный способ подзадержаться в библиотеке и бывать там почаще? Книжки брать. Активный читатель, ага. Ну, и волей-неволей приходилось что читать, что бегло проглядывать – она ж спросит, понравилось или нет, если нет, почему, о книгах разговор заведет.

Приходилось соответствовать…

Хусаинов отвечает:

– Джинн не обязательно сидит в кувшине. Джинн – это злой дух, а они бывают всякие…

Мокрый я под комбинезоном, как мышь в ведре. Вынул фляжечку, поболтал, прикинул, честно оприходовал половину, протянул Хусаинову:

– Выпьем, Хусаиныч, за твоего дедушку, царство ему небесное или как там у вас…

– Да он еще живой, – говорит Хусаинов.

– Ну, – отвечаю, – тогда долгой ему жизни, и здоровья, и всяких благ, правильный он у тебя старик, ей-богу… Нам бы тут и аллес капут… Не вернется, говоришь? А стаями они не ходят?

– Вроде бы нет, – говорит Хусаинов. – Они поодиночке больше. Не любят они друг друга, плохие они…

– Законченные гитлерюги, – киваю я. – Это понятно…

Вот так сидим мы с ним, спокойно разговариваем о всякой чертовщине, в которую я раньше верить не верил… А, с другой стороны, что делать? События имели место. Не биться же головой об стену и не причитать? Тут нужно срочно прикинуть, как жить дальше.

– Хусаиныч, – сказал я. – А этот твой дедушкин наговор… Он одноразовый, как резиновое изделие второй номер, или его можно применять сколько захочешь?

– Дедушка говорил, сколько захочешь…

– Совсем хорошо, – сказал я. – Пошли-ка отсюда на хер, хоть и потемну… Не хочется мне тут до утра сидеть…

Собрали мы наши скудные пожитки, взяли оружие, вылезли через нижний люк и двинули пешедралом. Тишина, лунным светом все залито, луна уже опускается, и тени от деревьев легли длиннющие, черные…

Иду я и про себя рассуждаю о всяких вещах, про которые раньше как-то не думал, пока не знал про дедушку Хусаиныча. Думаю я: а может, дедушка его не только наговорам научил, но еще и наложил на него что-то такое? У нас в Сибири, в старые времена, знающие люди много чего умели… С тех пор, как появился у нас Хусаинов вместо убитого Маляренко, стало нашему экипажу везти так, что кто-то «заговоренными» окрестил. Вот уже год с лишним в экипаже потерь нет. А у других сплошь и рядом, иногда – весь экипаж сразу. Ну да, горели мы дважды – но всякий раз так удачно складывалось, что вываливались необожженные и оставались целехонькими. До того было совсем иначе – в первый раз из четырех выбрались мы только двое, во второй – мне спину прижгло…