Бенджамин Перси - Красная луна

Где-то бились стекла, трещало дерево, с грохотом ломались металл и пластик. Наверное, ликаны переворачивали столы и шкафы, швыряли об стену мониторы, рвали провода. Позади на бетонной дорожке раздались чьи-то шаги.

Нил нащупал за поясом пистолет. Оружие было липким от пота, он еле-еле вытащил его из-под объемистого живота. Ликан успел приблизиться почти вплотную. Женщина. Дреды на голове, веревочное ожерелье на шее, никакой одежды. Больше Нил ничего разглядеть не успел: она стремительно мчалась вперед — то на двух ногах, то на четвереньках. Выстрел. Громко пропела пуля. Тварь вскрикнула, упала и свернулась калачиком на земле. По дорожке замысловатым папоротниковым листом растекалось пятно крови, но Десаи не обратил на это внимания.

Откуда-то послышался вой. Скоро подоспеют и остальные.

Каким-то чудом Нилу удалось плечом открыть дверь, спуститься вниз и запереться в комнате. Его не успели поймать. Зато увидели его убежище. Профессор зажал руками уши, чтобы не слышать, как звери снова и снова бросаются на дверь. Казалось, они никогда не успокоятся. Но в конце концов все стихло.

Это случилось пять месяцев назад. Временами Нил не понимает, спит он или бодрствует. Иногда разговаривает сам с собой. Иногда испражняется прямо на пол. Раз проснулся и решил, что к нему подкрадывается ликан: вот страшная морда всего в нескольких дюймах от его лица, вот острые клыки, распахнутая пасть. Десаи истошно завопил, забился в дальний угол и сжался в комок.

— Прочь! Не подходи!

Но конечно, там никого не было.

Тем не менее Нил не расстается с пистолетом, оружие постоянно заткнуто сзади за пояс, на спине образовалась большая мозоль. Генераторы еще работают, но лампочки перегорели неделю назад. Теперь в подвале царит непроницаемая темнота. Единственный звук — его дыхание. Вокруг ни души.

Уцелел только один пузырек, все остальные разбились во время суматошного бегства. Бутылочка стоит на столе рядом с бумагами и ноутбуком. Ждет.

В углу висит раковина. Там Нил моется и пьет, туда же справляет нужду. Сейчас он пытается заглушить голод водой из-под крана. Трясущимися руками берет медицинскую пробирку, которая служит ему вместо стакана, наполняет, на ощупь подносит ко рту и делает маленький глоток. Мало. Десаи снова наполняет емкость. В темноте раздается бульканье. Горло сжимают спазмы. Профессор давится, но все пьет и пьет, не в состоянии остановиться, его рвет прямо на пол, а потом он пьет еще.

Давным-давно Нил целый месяц сидел на безуглеводной диете и сбросил пятьдесят фунтов. Кожа висела складками, будто тело вдруг истаяло.

— Тебя не узнать, — говорили друзья.

Потому что, похудев, Нил перестал быть самим собой. Полнота — его неотъемлемая часть. А сейчас он все меньше на себя похож: кости торчат, кожа болтается. Теперь ему уже нечего терять.

Десаи вспоминает, как однажды смотрел по телевизору передачу на канале «Дискавери». Иногда ему кажется, что это было сто лет назад, а иногда — что с тех пор прошло всего несколько минут. Там речь шла о том, что такое личность. Ведущий спросил: почему вы чувствуете себя собой? Каков критерий? Допустим, мы постепенно заменим все клетки в вашем теле, например, клетками Рональда Рейгана. В какой момент вы перестанете быть собой? Может, все дело в одной клетке, после изменения которой окончательно изменится и ваша личность? Что, если тело оставить, а мозг заменить? Что, если человек впал в кому или помешался — остается ли он собой? Где та черта, за которой начинаетесь уже не вы? Нил помнит то самое мгновение, когда дочь перестала быть собой, перестала быть его любимой малышкой. А он сам? Над раковиной висит стальной контейнер для бумажных полотенец. Пока лампочки не перегорели, Десаи часто рассматривал в нем свое призрачное отражение. И в последнее время едва узнавал в этом костлявом желтушном человеке себя. Но быть может, этот незнакомец появился на свет давным-давно, еще до потрясшего мир взрыва?

Один раз Нил рискнул открыть дверь. В коридоре царила кромешная тьма. Пахло дымом, и профессор закашлялся. А потом ему померещился какой-то звук, будто кто-то шаркал, скреб когтями, все ближе, ближе. Он захлопнул дверь и прижался к ней спиной.

Что ждет его там? Как ему остаться в живых, сберечь пузырек с вакциной? Колено не слушается, он едва в состоянии перемещаться по комнате. Остается только ждать. Кто-нибудь придет. Кто-нибудь должен прийти.

А если нет, то Нил умрет. Он уже умирает. Тело пожирает самое себя. А если он умрет, то, выходит, все было напрасно. Годы, проведенные в лаборатории. Страдания дочери. Дни и ночи под землей, в этой черной дыре, в могиле. Так нельзя. Нельзя этого допустить. Он должен жить. А чтобы жить, нужно есть.

Иногда за дверью ему мерещатся звуки. Шепот. Тихий скрежет когтей. Но сейчас он прижимается к ней ухом и не слышит ничего. Только громко урчит в животе. Его желудок — единственное живое существо. Нил сгибается пополам и пережидает судорогу. А потом обхватывает стальную ручку и, обращаясь куда-то в темноту, говорит своему пузырьку:

— Я скоро вернусь. Вот увидишь. Только схожу раздобуду нам еды.

Чейз Уильямс велит женщинам раздеться. Их две — блондинка и черноволосая азиатка. Они готовы во всем ему угождать. У обеих осиные талии. На азиатке длинный красный свитер, черный пояс и черные сапоги до колена. Она наклоняется расстегнуть молнию и одновременно поворачивается к нему попкой в лиловых стрингах. Блондинка сбрасывает короткое черное платье, и оно чернильной лужицей расплывается на полу вокруг ее ног. Девушка отбрасывает платье в сторону и скидывает туфли на высоких каблуках.

Чейз велит им ласкать друг друга. Пусть устроят для него представление. В комнате тихо, но молодые женщины двигаются будто под музыку: виляют бедрами, трясут волосами, гладят себя по бокам, по груди, по упругим животикам. Оттягивают трусики и жадно смотрят на Уильямса из-под густо накрашенных ресниц.

На стене висят два портрета — Эндрю Джексон и Тедди Рузвельт. Убранство спальни меняют, когда меняется президент. Чейз приказал повесить именно этих двоих, именно их он чаще всего цитировал во время предвыборной кампании. Не Линкольна или Рейгана и не каких-нибудь второстепенных типов. Уильямс всегда называл этих двоих своими людьми. Теперь Джексон и Рузвельт равнодушно взирают вместе с ним из квадратных позолоченных рам на голых девиц. А Белый дом все называют Народным домом, и Чейзу это нравится — нравится простота словосочетания, которая так контрастирует с полированным деревом, скульптурами из мрамора и музейной тишиной. Есть этом названии что-то заурядное, оно вполне допускает слабости, маленькие грязные тайны.