Энн Райс - Интервью с вампиром

Между тем я потихоньку занимался образованием девочки, шепотом вливал в ее крохотные ушки понимание того, что наша вечная жизнь лишится всякого смысла, если мы не будем ценить величественную красоту, сотворенную руками смертных. Я пытался понять глубину ее молчаливого взгляда, когда она брала из моих рук книги, негромким голосом повторяла за мной стихи, когда легкой и уверенной рукой наигрывала на фортепиано странные песни собственного сочинения. Она часами разглядывала иллюстрации в какой-нибудь книжке или слушала отрывки, которые я ей читал вслух, и сидела так тихо и неподвижно, что меня охватывало непонятное, тревожное чувство. Я откладывал книгу в сторону и, не отрываясь, смотрел на нее, пока кукла, встрепенувшись, не возвращалась к жизни и не просила меня нежным голоском почитать еще.

Вскоре я стал замечать большие странности, хотя внешне она осталась прежним пухленьким и немногословным ребенком. Часто она усаживалась на подлокотник кресла и заглядывала мне через плечо в страницы трудов Аристотеля или Боэция или нового романа, привезенного из Европы. Иногда она с безошибочным слухом играла на фортепьяно произведение Моцарта, лишь накануне услышанное ею впервые, с пугающей сосредоточенностью подбирала в течение долгих часов сначала мелодию, а затем – аккомпанемент, и, наконец, исполняла все вместе. Для меня Клодия была величайшей загадкой. Я не мог сказать с уверенностью, что она знает и умеет, а что – нет. Страшнее всего было смотреть, как она убивает. Она сидела на темной площади одна и поджидала, пока кто-нибудь из поздних прохожих не сжалится над бедным ребенком. Ее взгляд, устремленный в темноту, был такой пустой и отчужденный, какого я не видел даже у Лестата. Она притворялась, что боится, шепотом умоляла о помощи. Прохожий, восхищенный ее красотой, ласково и доверчиво брал ее на руки. Она прижималась к нему всем телом, стискивала зубы,обнимала за шею, ее глаза горели неутолимой жаждой. Первое время она убивала быстро, сразу; но потом научилась играть с людьми, вела их в магазин игрушек или в кафе, где они покупали ей чай или горячий шоколад, стараясь согреть ее, оживить ее бледные щеки… Она отодвигала чашку и ждала, ждала, ждала; и упивалась их добротой, как кровью.

Насытившись, она возвращалась ко мне и снова становилась прилежной ученицей. Мы проводили вместе долгие предрассветные часы, она все быстрее и быстрее впитывала новые знания и делила со мной глубокое и тихое понимание, недоступное Лестату. Перед восходом солнца она ложилась спать в мой гроб, и я чувствовал, как бьется рядом с моим ее маленькое сердечко. Часто тайком от нее я смотрел, как она рисует или играет на фортепьяно, и вспоминал то, ни с чем не сравнимое чувство, которое я пережил, когда убивал ее, когда пил ее кровь, когда сжимал это хрупкое тело в роковых объятиях. С тех пор в них успело побывать множество людей, и все они давно гнили в земле, а она продолжала жить, обнимала меня слабыми ручками, прижимала ангельский лобик к моим губам, приближала огромные сияющие глаза к моим, наши ресницы соприкасались, и, громко смеясь, мы пускались кружить по комнате в безумном вальсе. Не знаю, на кого мы походили больше: на отца и дочь или двух влюбленных. Слава Богу, Лестат никогда не ревновал, он только молча улыбался и ждал, когда она сама подойдет к нему. Он вел ее на улицу, я смотрел им вслед из окна, они махали мне на прощание. Они шли охотиться, соблазнять, убивать – только это их объединяло.

Так прошли годы и годы. Долгие годы минули, прежде чем я понял, что Клодия… что ее тело… Но я вижу, вы уже догадались, о чем я хочу сказать. Вы удивлены, что я не сумел заметить этого раньше, правда? Ведь это было так очевидно. Но для меня время течет иначе. Вам, людям, череда дней представляется неразрывной туго натянутой цепью. А для меня это темное колыхание волн, над которыми всходит и заходит луна…

– Она не росла! – воскликнул юноша.

Вампир кивнул.

– Ей суждено было навсегда остаться ребенком-демоном, – тихо и удивленно сказал он. – И я внешне тот же молодой человек, каким был, когда умер. И Лестат. Но душа Клодии изменилась. Это была душа вампира, женщины-вампира. Она становилась женщиной. Она стала больше говорить, хотя по-прежнему любила молча размышлять и могла часами слушать меня не прерывая. С ее кукольного личика смотрели недетские глаза. Она отбросила невинность, как сломанную игрушку. Она стала нетерпеливей. В тонкой кружевной сорочке, расшитой жемчугом, она раскидывалась на кушетке, и в этом была какая-то жуткая чувственность. Она превращалась в опытную соблазнительницу, настоящую женщину. В ее голоске, по-прежнему чистом и мелодичном, явственно зазвучали женские нотки, и порой это шокировало. Она вела себя непредсказуемо. То целыми днями молчала, то вдруг принималась язвительно высмеивать предсказания Лестата по поводу грядущей войны. Прихлебывая кровь из хрустального бокала, она говорила, что в доме мало книг, что надо непременно их достать, пусть даже украсть; говорила про какую-то даму, которая живет в роскошном поместье за городом и собирает книги, как драгоценные камни или как бабочек, и спрашивала, смогу ли я провести ее в спальню к этой женщине.

В такие минуты ее непредсказуемость пугала меня всерьез. Но стоило ей забраться ко мне на колени, и я забывал про все страхи. Запустив маленькие пальчики в мои волосы, она тихонько шептала сквозь дремоту, что я никогда не стану взрослым, как она, и не пойму, что убийство куда серьезнее, чем книги и музыка.

«У тебя на уме одна музыка…» – сонно бормотала она.

«Ах ты, кукла», – звал я ее. Она и была волшебной куклой, не больше и не меньше. Насмешливый и глубокий ум, круглые щечки, и крохотный кукольный ротик.

«Давай я одену тебя и причешу волосы», – говорил я ей по привычке. Тень усталости и скуки пробегала по ее лицу, но она улыбалась.

«Делай, как хочешь, – выдыхала она мне в ухо, и я наклонялся застегнуть жемчужные пуговицы на ее платье. – Только пойдем сегодня вместе, Луи. Я никогда не видела, как ты убиваешь».

Потом она сказала, что хочет свой гроб. Это больно ранило меня, но я не подал виду. Как истинный джентльмен я согласился и вышел из комнаты. Мы столько лет спали вместе, и мне стало казаться, что она – часть меня самого. Тем же вечером я наткнулся на нее возле монастыря урсулинок. Одинокая фигурка в темноте, бедный бездомный ребенок… Она бросилась навстречу, прильнула ко мне с отчаянием человека, и, вцепившись в мою руку, прошептала так тихо, что на моем месте вы не расслышали бы ни слова и даже не почувствовали бы ее легкого дыхания:

«Я не стану спать в нем, если это так тебя огорчает. Мы всегда будем вместе, Луи. Но понимаешь, я обязательно должна увидеть детский гробик».