Клайв Баркер - Галили

— Тебе нравится эта картина? — спросила Цезария.

— Не очень.

— А что именно тебе в ней не по вкусу?

— Просто не нравится, и все.

— Могла бы объяснить и получше, — бросив взгляд через плечо, сказала Цезария.

— Создается впечатление, что приложена масса труда, — пожала плечами Рэйчел. — Автор, должно быть, стремился сотворить нечто впечатляющее... а... в результате получилось всего лишь... крупное полотно.

— Ты права, — согласилась Цезария. — Воистину много труда. Но именно это мне и нравится. Именно это трогает мою душу. Картина очень мужская.

— Чересчур мужская.

— Так не бывает, — возразила Цезария. — Мужчина не может быть чересчур мужчиной. А женщина не может быть чересчур женщиной.

— Непохоже, что вы очень стараетесь быть женщиной, — заметила Рэйчел.

Когда Цезария взглянула на Рэйчел, на ее совершенном лице было написано почти комическое удивление.

— Уж не сомневаешься ли ты в моей женственности? — спросила она.

Рэйчел немного растерялась.

— Там... наверху...

— Ты, верно, полагаешь, что женщине надлежит только вздыхать и причитать? — Выражение лица Цезарии утратило веселость, а взгляд стал тяжелым и мрачным. — Думаешь, мне следовало бы сидеть у постели этого ублюдка, источая потоки утешения? Это верный способ превратиться в рабыню. Нет, не в этом суть женственности. Кстати, если тебе по душе роль утешительницы, то оставайся в доме Гири. В скором времени этой работенки здесь будет хоть отбавляй.

— Неужели все так плохо и другого выхода нет?

— Боюсь, что да. Я уже сказала старику перед смертью и повторю снова: я слишком стара и слишком устала от жизни, чтобы остановить начинающуюся войну, — снова посмотрев на картину, Цезария ненадолго задержала на ней взгляд. — В конце концов мы построили дом в Северной Каролине, — продолжала она. — Томас беспрестанно ездил в Монтичелло, в тот дом, который он строил для себя. На его сооружение ушло целых пятьдесят лет, но, думаю, этот труд не принес ему полного удовлетворения. А «L'Enfant» был ему по душе. Он знал, какое удовольствие тот доставляет мне. Я хотела превратить свой милый дом в маленький оазис. Наполнить прекрасными вещами, высокими мечтами... — При этих ее словах Рэйчел невольно подумала: а может, Кадм и Китти, а впоследствии Лоретта мечтали о том же? Может, тот самый дом, который сейчас безжалостно разрушала Цезария, тоже нес для них надежду на будущее? — Но скоро к нам пожалуют Гири. Теперь это неотвратимо. Они придут в мой дом, чтобы увидеть мою воплощенную мечту собственными глазами. Однако занятно будет взглянуть, кто из них дольше продержится.

— Кажется, вы не видите другого выхода.

— О том, что рано или поздно наступит конец, мне было известно очень давно. Еще в те далекие времена, когда Галили ушел из дома, сердце подсказывало мне, что наступит день и в наш мир вторгнутся люди. Однажды нас начнут искать.

— Вы знаете, где сейчас Галили?

— Там же, где и всегда, — в море, — ответила Цезария, после чего, взглянув на Рэйчел, добавила: — Скажи честно, неужели, кроме него, тебя больше ничего не заботит?

— Нет. Он моя единственная забота.

— Но знай, он не сможет тебя защитить. Этим качеством он никогда не отличался.

— Я не нуждаюсь ни в чьей защите.

— Ты лжешь. Подчас нам всем нужна защита, — в ее голосе зазвучала грусть.

— Позвольте хотя бы мне помочь ему, — сказала Рэйчел. Цезария одарила ее высокомерным взглядом. — Позвольте быть с ним рядом и заботиться о нем. Позвольте мне его любить.

— Ты намекаешь, что я любила его недостаточно? — осведомилась Цезария и, не дав Рэйчел возможности ответить, встала и, подойдя ближе, добавила: — Не часто я встречала людей, которые говорили со мной подобным образом. Особенно если учесть то, что произошло здесь этим вечером.

— Я не боюсь вас, — сказала Рэйчел.

— В это я как раз верю. Но не считай себя женщиной, которой не нужна защита. Если я решу причинить тебе вред...

— Но вы же этого не сделаете. Причинив вред мне, вы причините вред Галили. А этого вы хотите меньше всего.

— Откуда ты знаешь, что значит для меня этот ребенок? — с досадой проговорила Цезария. — Ты не представляешь, какую боль он мне причинил. Я не лишилась бы мужа, не уйди Галили в мир людей...

— Мне очень жаль, что по его вине вы испытали такую боль, — сказала Рэйчел, — но я знаю, он не может себе этого простить.

Взгляд Цезарии напоминал свет во льду.

— Это он тебе сказал? — спросила она.

— Да.

— Тогда почему он не вернулся домой и не сказал этого мне? Почему ему было не прийти домой и не попросить прощения?

— Он думает, вы его никогда не простите.

— Но я бы простила его. Ему нужно было только вернуться и попросить прощения. И я бы простила, — лед и свет на лице Цезарии таяли, превращаясь в слезы, и текли по щекам. — Проклятье. Что ты, женщина, со мной сделала? Заставила меня плакать после стольких лет... — Она глубоко вздохнула, собираясь с силами: — Так чего же ты от меня хочешь?

— Найдите его для меня, — ответила Рэйчел. — Остальное я возьму на себя. Обещаю привести его домой. Клянусь, я это сделаю. Я приведу его к вам во что бы то ни стало, пусть даже придется тащить его силой.

Цезария не делала никаких движений, чтобы стереть слезы со щек, и, когда последние капли упали на пол, черты ее лица обрели такую же обнаженность, какая открылась Рэйчел в Галили в первую ночь на острове, — обнаженность, не оставлявшую ни малейшего места для лжи. И хотя в этом прекрасном лице прежде всего читались неизбывная тоска и гнев, которые мучили ее долгие годы, в нем так же явно читалась любовь, нежная материнская любовь.

— Отправляйся обратно на Остров Садов, — сказала она. — И жди его там.

— Вы найдете его ради меня? — не веря своим ушам, переспросила Рэйчел.

— Если только он не станет слишком упираться, — ответила Цезария. — А ты, со своей стороны, проследи, чтобы он вернулся домой. Таков наш уговор.

— Хорошо.

— Приведи его сама в «L'Enfant». В то место, которому он принадлежит. Когда эта заваруха закончится, кому-то нужно будет взять на себя заботы о моих похоронах. И я хотела бы, чтобы это был он.

«Неужели мы вышли на тропу войны?»

Этот вопрос задал мне Люмен в тот день, когда я пришел к нему в старую коптильню, чтобы помириться. Поскольку тогда я ему не ответил, хочу восполнить это упущение сейчас. Да, мы начали войну с кланом Гири. Правда, полагаю, этим расспросы моего брата не ограничились бы, и мне непременно пришлось бы рассказать ему, когда именно началась эта война.

Если судить беспристрастно, то нынешняя война, быть может, является самой справедливой из всех, что нам довелось вести прежде. К примеру, вспомним, с чего началась Гражданская война, в огне которой клану Гири удалось сколотить немалое состояние и укрепить свою мощь? Может, вы скажете, это случилось тогда, когда форт Самтер принял на себя первый выстрел? Сводить знаменательные события к определенным дням, датам и конкретным людям, первым нажавшим на курок — таким, к примеру, как бесшабашный Эдмунд Раффин, человек штатский, но большой охотник пострелять по поводу и без повода, — безусловно, весьма удобно для историков, однако это не отражает истины, ибо разрушительная работа войны обыкновенно ведется на протяжении долгих лет до ее официального начала. Питающая эту работу вражда, которая воистину уходит своими корнями в далекое прошлое, взращивается и в сердцах людей превращается в святыню, ради которой они готовы принести в жертву свое благосостояние и даже отдать на заклание собственных сыновей.