Михаил - Московский завет

Французы, гарцуя на конях, одобрительно закричали, выхватили из ножен сабли и устремились за пришпорившим коня маршалом. Скорее, скорее туда, навстречу беззастенчиво распахнувшей свои объятия Москве!

Кавалерия ворвалась в предместья, не встречая никакого сопротивления, и понеслась по мощеным улицам вперед, вглубь, желая поскорее проникнуть к своей вожделенной цели, в потаенные недра города, святая святых Москвы - в ее Кремль.

Разгоряченные, взбудораженные, они спешили не к схватке с неприятелем, их увлекала не жажда победы над врагом, не смиренный позор проигравшего. В Москву неслась не победоносная французская кавалерия, а разгоряченные страстью женихи, спешащие подтвердить силой и удалью свое право на обладание невестой.

«Моя, моя, только моя!» - бешено стучало в висках у Мюрата, заставляя забыть о том, что он маршал Франции и ввязаться в перегонки с впервые участвовавшими в походе мальчишками. Да, Неаполитанский король, подобно одержимому, растворялся в своем нестерпимом желании обладать Москвой и первым проникнуть в ее белокаменную святыню. В этот момент он даже мог бы поклясться, что никогда в жизни так страстно не желал овладеть женщиной или выйти из схватки победителем.

«Убью, раскрою любого надвое, если попробует вперед меня въехать в Кремль!» - с этими мыслями Мюрат влетел на какой-то невзрачный деревянный мост, где на пути внезапно возник почему-то обряженный в овчинный полушубок старик с нелепым мушкетоном в руках.

- Стой, Ирод! - грозно крикнул старик и яростно топнул обутой в лапоть ногой. - Ворочай-ка в зад!

Не раздумывая, почти машинально, Мюрат осадил коня и милостиво кинул старику золотой двадцатифранковый Наполеондор, на котором в горделиво увенчанном лавровом венке красовалась голова императора.

- Черт Ваньку не обманет, Ванька сам про него молитву знает! – старик плюнул на подкатившийся к ногам золотой кругляшек и навел на лицо маршала черное жерло мушкетонского раструба.

- О чем бормочет этот старик? Кто знает русский? – растерянно спросил Мюрат и тут же подумал, зачем он вообще остановился и решил одарить русского золотом? Почему не скинул старика с моста лошадью или попросту не зарубил его саблей?

Однако, стоило Мюрату заговорить, как старик, словно специально прерывая ход его мысли и не желая дожидаться развязки, нажал на курок и выстрелил в голову Неаполитанского короля заряженной в мушкетон еловой шишкой.

- Вот и весь бал - черт с печки упал! – неожиданно дерзко захохотал старец, принимаясь заново заряжать свой несуразный мушкетон.

Французские офицеры заворожено наблюдали за происходящим, даже не пытаясь подхватить потерявшего сознание и медленно сползавшего с седла своего маршала. Когда же Мюрат грузно рухнул на землю, они словно очнулись от наваждения, кинулись на старика, обезоружили и, не долго думая, сбросили его вместе с нелепым оружием с моста в реку. Затем тут же обступили, участливо поднимая на ноги и отрясая от придорожной пыли Неаполитанского короля.

Прикрывая пальцами глаза, осторожно ощупывая разбитый лоб, Мюрат, наконец, опустил руки и удивленно, будто бы в первый раз осмотрел окружавших его офицеров. Затем бросил взгляд на свою шитую золотом форму, ощупал эполеты и, убеждаясь, что он человек высокого достоинства и положения, спросил:

- Итак, господа, кто я такой?

Командир второго корпуса генерал Себастьяни, оказавшийся очевидцем этого нелепого и почти анекдотического происшествия на мосту, решил не предавать дела огласке, чтобы не только сохранить в армии репутацию «льва пустынь», но и обезопасить свою собственную жизнь. Всем были хорошо известны крутой нрав и могучая сила Неаполитанского короля, а также его привычка кидаться по любому поводу с кулаками, а то и с саблей на человека не выказавшего ему должного почтения.

Судьба снова открывала перед генералом невероятные возможности, подобные тем, которые преподнес ему Стамбул. Тогда целых полгода он водил за нос и турецкого султана Селима, и английского адмирала Дакворта, одного втравливая в войну, а второго уверяя в исключительно мирных намерениях Франции. И даже после того, как интриги были раскрыты, он вернулся из Стамбула во Францию влиятельной персоной, и в честь своих заслуг получил от императора орден почетного легиона.

Вот и сейчас поднаторевший в интригах на дипломатическом поприще Себастьяни поступил следующим образом. Выбрав подходящий для статуса маршала дворец, незамедлительно расположил в нем потерявшего память Мюрата. Приставил умевшую помалкивать надежную охрану, во главе с преданным адъютантом майором Мажу и организовал показную для штаба курьерскую беготню.

Сам от имени Неаполитанского короля стал командовать занимавшими Москву войсками и поддерживать связь с императором. Такая схема показалась генералу не только удобной, но и необыкновенно льстила его самолюбию. Потому что теперь он, а не кто другой, распоряжался захватом Москвы. Выражаясь словами обеспамятшего маршала, именно ему, генералу Себастьяни, принадлежало право первой брачной ночи с покоренной Москвой.

Дворец, в котором Себастьяни расположил лишившегося памяти Мюрата, оказался усадьбой графов Разумовских на Гороховом поле, местом прекрасным и во всех отношениях незаурядным. Достойным приютом для помрачившегося умом Неаполитанского короля.

Два века тому назад, в самом начале династии Романовых, на живописнейшем берегу Яузы располагался небольшой дом в голландском стиле датского купца Давида Бахарта, прославившегося тем, что выращивал и поставлял к царскому столу отменный горох.

Известно, что старая русская кухня совершенно не могла обходиться без гороха, почитая его первейшим и главнейшим среди растений, отчего даже о временах, предшествующих воцарению Романовых, думские дьяки говорили так: «Было при царе-горохе!». Впрочем, не только бояре, но и простолюдины не уставал признаваться гороху в любви, выдумав про него десятки поговорок, вроде такой: «Завидны девка в доме, да горох в поле: кто ни пройдет, ущипнет». Отчего становится совершенно ясно, что долго владеть роскошными гороховыми угодьями Бахарту не довелось. Под благовидными ли предлогами, или без таковых, но в скорости имение было изъято и помещено в более надежные руки.

Следующими владельцами были графы отец и сын Головкины. Лукавый царедворец Гавриил Иванович всю жизнь проходил в любимчиках императора Петра, значит, сделал и карьеру, и выхлопотал полезное имущество для обустройства своего боярского бытия. Начинал, разумеется, стольником, прислуживая тогда еще царевичу Петру во время трапез и дружеских возлияний. Затем стал постельничим, распоряжаясь не только царевой спальней, но и неусыпно блюдя чистоту и покой августейшей особы. Не удивительно, что в скором времени он получил титул графа, чин государственного канцлера вкупе с великолепным гороховым полем и усадьбой на Яузе.