Михаил - Московский завет

Словом, в этот вечер Вороново напоминало расположившийся кочующий цыганский табор. Но если бы окутанное сумерками имение увидел поэт, то в его возбужденном воображении явились картины великих исторических событий, когда движимые рукою Провиденья народы, сорвавшись со своих обжитых мест, ринулись навстречу своему неизвестному будущему.

Генерал-губернатор не хвалился и не пугал, когда обещал за половину дня организовать великий исход из своей вотчины. Теперь в его словах о том, что к ночи имение должно быть пусто и предано огню, не сомневался никто.

В минуты захода солнца над его землей, Ростопчин решил устроить великое прощание с прошлым. Оттого и полыхал в чанах огненный пунш, и нескончаемо текла по венам собравшихся на биваках живительная влага, разнося по людской крови огненное причастие, благословляя их в новую жизнь.

- После сегодняшней ночи ничто не будет по-прежнему. Москва сгорит в огне пожарища, а вместе с ней и весь старый мир!

Многозначительно провозгласил Ростопчин. Приглашая присоединиться к тосту, поднял стакан с пуншем над головой.

- Проснувшись утром, не то что Россия, но вся Европа станет другой!

- В этом, любезный Федор Васильевич, исключительно ваша заслуга! - Леппих нагло засмеялся и с удовольствием двинул своим стаканом в стакан генерал-губернатора. - Однако и мы, скромные работники, вам чуть-чуть помогли провернуть эту затею!

- Ну да, ну да, - нехотя отмахнулся от немца Ростопчин и, переводя тему подальше от чужих заслуг, вдруг сказал. - Странная все же страна, Китай…

- Это почему же? - с непривычной для себя наглостью возмутился начальник фельдъегерской службы и, демонстрируя саму себе небрежение к Ростопчину, фривольно заметил. - Попрошу объясниться!

Возбужденный генерал-губернатор не замечал ни нарушения субординации, к чему был всегда чрезвычайно щепетилен. Не обратил он внимания и на изменившуюся тональность произносимых подполковником слов.

Всеми мыслями Федор Васильевич уже оседлал огнедышащего дракона и несся в Москву на его крыльях, сияющих в лунном свете. В неуемных фантазиях Ростопчин смаковал, как выпустит из ужаснейшей пасти первый столп огня, пожирая деревянные застройки. Как загудят кирпичи, когда огненными языками станет он лизать стены сонного Кремля, приводя в ужас Наполеона с его хваленой армией и вселяя благоговейный трепет в сердца верных россов. Федор Васильевич так увлекся своими грезами, что, опорожнив стакан пунша, вполголоса невольно напел уже переправленный под себя гимн Гавриила Державина:

Гром победы, раздавайся!

Веселися, храбрый Росс!

Звучной славой украшайся.

Корсиканца ты потрёс!

Однако Касторский уступать своего вопроса не хотел, желая за прощальным пуншем приучить себя не трепетать перед лицом генерал-губернатора, убедившись, что он не обитающее на Олимпе божество, а такой же грешный червь, как и все остальные.

- Просим ваше превосходительство, объяснится про Китай! - нагло выкрикнул начальник фельдъегерской службы, подсовывая под нос лакея пустой стакан.

- Да, да, Федор Васильевич, поясните, очень ждем! - охотно поддержал подполковника Леппих.

- Какой право вздор, весь этот Китай… - отмахиваясь, сказал Ростопчин, махом выпивая огненный пунш. - Что ж, господа, если настаиваете, тогда извольте!

Он бодро встал, потребовал наполнить стакан пуншем и, отойдя от костра так, чтобы был виден всеми, торжественно объявил:

- Китай изобрел порох! Но кто додумался им стрелять? Правильно, европейцы. Оттого они и господствуют над всем остальным миром! В Поднебесной придумано шествие с драконом! Но чей гений решил соединить его с аэростатом, ракетами и греческим огнем? Да, господа, это я, генерал-губернатор Москвы, потомок потрясателя вселенной Чингисхана!

Ростопчин схватил стоящую бутылку с ромом и яростно плеснул из нее в костер, отчего пламя, взревев, взметнулось к небу.

- Сегодня мой предок будет торжествовать в аду, потому что совершу жатву, достойную его имени!

Находившиеся на биваке опешили, даже осмелевший подполковник Касторский и тот растерялся. Один только Франц Иванович, проникнувшись торжественностью момента, зааплодировал и зачем-то выкрикнул: «Браво!». И вслед за тем: «Брависсимо!»

- Однако будет еще вопрос! - Подступился неуемный подполковник. - За вами, Федор Васильевич, числится должок!

- За мной? - искренне удивился генерал-губернатор, но не вызывающему нахальству опьяневшего начальника фельдъегерской службы, сколько тому обстоятельству, что он может быть кому-то должен.

- Не далее как вчера вы обещали мне с герром Леппихом объяснить расположенную в аллеях престранную аллегорию, которую изволили именовать «Круговоротом суток». Какую такую ценность может представлять для нас бесконечно вращающийся волчок времени? Итак, мы ждем!

- Вот вы о чем! На самом деле аллегория посвящена не смену дня и ночи, а принципам власти, с помощью которых боги всегда будут управлять людьми, а посвященные распоряжаться жизнями профанов. - В порыве дурной откровенности и отчего-то смеясь сказал Ростопчин. - Суть аллегории, господа, вот в чем. Чтобы управлять паствой, надо держать ее в неведении, но время от времени подкидывать ей нехитрые житейские вопросы и простецкие бытовые задачи. Мудрость в том, что решением оных должны стать не ответы, а новые вопросы и задачи, соответственно с возложением на их пустые головы новых бремен и забот! И так до гробовой доски, до бесконечности, и даже до края времен, пока род сей не перейдет! Пока он еще существует, пусть сам с остервенением кружит в вопросах, старательно решает задачки и неугомонно бежит за ответами, словно ослик у жернова.

Касторский удовлетворенно кивнул головой, затем даже поклонился, но незаметно для остальных ощупал потайной карман, в котором предусмотрительно припрятал донос.

Близилась полночь…

От выпитого пунша, от жара произнесенных обещаний и яростных клятв, само время начинало плавиться и гореть, обжигая разомлевших на биваках людей. Но вот грянули литавры, и перед дворцом на белом гарцующем коне в сияющей стальной броне возник сам Ростопчин. В руке его грозно полыхал факел, которым объезжавший именье генерал-губернатор поджигал Вороново. Подобно библейскому пророку, вознося руки, он грозил низвергнуть на мерзкие французские головы огонь с небес, повергая их в рукотворный ад.

Едва заполыхал главный усадебный дворец, как смолкли литавры, и разом навалилась тишина. Затем трижды громыхнуло: «Выступаем!», и, не гася костров, люди стали оставлять биваки, покрикивать на застоявшихся лошадей, подгонять плетьми дремавший домашний скот. Разношерстная многоликая орда вздрогнула, стеклась в единое тело и неспешно двинулась прочь из Вороново.