Клайв Баркер - Таинство

— Как бы все это не вызвало у нее плохие воспоминания, — сказал ему отец. — Дела шли прекрасно, и вдруг это.

Он вызвал Уилла к себе в кабинет, чтобы перемолвиться с ним парой слов. Однако разговор, как всегда, перешел в монолог.

— Все это, безусловно, абсолютно иррационально, но у твоей матери есть очевидное средиземноморское свойство.

До этого момента он лишь раз взглянул на Уилла — смотрел в окно на дождь со снегом, погрузившись в свои мысли.

«Как Господин Лис», — подумал Уилл и мысленно улыбнулся.

— Но ей кажется, будто каким-то образом… ах, не знаю… смерть последовала за нами и сюда.

Он вертел в пальцах карандаш, но на этих словах швырнул его на безукоризненно прибранный стол.

— Такая глупость, — фыркнул он. — Но она смотрит на тебя и…

— Она винит меня.

— Нет-нет, — сказал Хьюго. — Не винит. Связывает. Вот в чем дело. Ты понимаешь? Она видит эти… связи. — Он покачал головой, его рот кривился. — Это у нее рано или поздно пройдет. Но пока нам придется терпеть. Одному Богу известно…

Наконец он повернулся в кожаном кресле и посмотрел на Уилла между кипами бумаг.

— А ты постарайся ее не раздражать.

— Я ничего…

— Ты ничего не делаешь. Я знаю. И когда вся эта трагическая чушь закончится и забудется, она выздоровеет. Но пока она очень чувствительна.

— Я буду внимательнее.

— Да, — сказал Хьюго.

Он снова уставился в хмарь за окном. Полагая, что разговор закончился, Уилл встал.

— Надо бы нам подробнее поговорить о том, что с тобой случилось, — сказал Хьюго.

Рассеянный тон свидетельствовал о том, что он не видит необходимости сделать это немедленно. Уилл подождал.

— Когда поправишься, — сказал Хьюго, — мы поговорим об этом.

Этот разговор так никогда и не состоялся. Когда Уилл поправился, никто ни у кого уже не брал интервью, телевизионщики уехали в другой уголок Англии, а вслед за ними исчезли и любители жареного. К Рождеству Бернт-Йарли снова принадлежал самому себе, и короткая минута славы Уилла закончилась. В школе его, конечно, донимали шутками, иногда довольно жестокими, но он, как это ни удивительно, был к ним совершенно равнодушен. А когда всем стало ясно, что прозвища и слухи его не трогают, Уилла оставили в покое.

Единственным источником боли было то, что Фрэнни держалась от него на расстоянии. За все время до Рождества она говорила с ним только раз, да и это был короткий разговор.

— Меня просили передать тебе кое-что, — сказала она.

Уилл поинтересовался кто, но она отказалась назвать имя.

Однако когда Фрэнни передала ему слова, источник сразу стал ясен. Да и сведения эти запоздали: Господин Лис уже посетил его. Уилл знал, что на всю оставшуюся жизнь этот гость будет частью его безумия.

Что касается Шервуда, то он вернулся в школу только на третьей неделе января, но все еще пребывал в подавленном состоянии. В нем словно что-то сломалось, какая-то его часть, которая прежде трансформировала умственную отсталость в своего рода странное врожденное свойство. Он стал бледным и безжизненным. Когда Уилл пытался заговорить с ним, Шервуд замыкался в себе или на глазах у него появлялись слезы. Уилл быстро усвоил этот урок и оставил Шервуда в покое — пусть себе выздоравливает в том темпе, который определила ему природа. Он был рад, что Фрэнни присматривает за мальчишкой. Она яростно бросалась на защиту брата, если кто-то пытался над ним подшутить. Ребята быстро поняли, что с ней лучше не связываться, и оставили их в покое, как и Уилла.

Это медленное восстановление было в некотором роде не менее странным, чем события, ему предшествующие. Когда шумиха улеглась (даже йоркширская пресса забыла об этой истории к началу февраля: сообщать было больше не о чем) и жизнь вернулась в нормальное русло, могло показаться, что ничего важного не произошло. Конечно, время от времени о тех событиях вспоминали (в основном в форме грязных шуток, ходивших по школе), и во многом деревня изменилась (начать с того, что не стало мясника, а по воскресеньям в церкви теперь собиралось больше народа), но за долгие зимние месяцы (а в этом году морозы были лютые) люди либо успели похоронить свою скорбь, либо умерить, разговаривая обо всем за дверями, заваленными сугробами. Когда метели стали тише, со скорбью было покончено и люди готовились начать жизнь с чистого листа.

Двадцать шестого февраля погода изменилась так неожиданно, что это сочли предзнаменованием. В воздухе повис странный аромат, и впервые за девяносто дней ночью не было мороза. Это ненадолго, говорили пессимисты в пабе: если какое-нибудь растение поддастся на обман и высунет нос, то тут же его и лишится. Но следующий день был не менее теплым, а потом и следующий. Небеса неуклонно прояснялись, и к концу первой недели марта над долиной голубело безбрежное небо, в котором резвились птицы. Пессимисты притихли.

Наступила весна — спортивный сезон. Хотя Уилл одиннадцать весен прожил в городе, прожитые весны были лишь слабым подобием того, что он увидел в этом месяце. Скорее даже не увидел, а почувствовал. Его органы чувств переполнялись впечатлениями — нечто похожее он испытал, когда впервые оказался перед зданием Суда, ощущая свое единение с миром. Угнетение нескольких месяцев наконец прошло.

Не все было потеряно. В его голове осталось множество воспоминаний, и среди них — намеки на то, как следует жить дальше. Много такого, чему никто другой в целом мире не мог его научить, как не смог бы и понять.

Живя или умирая, мы все равно питаем огонь.

А что, если они были последние?

Джекоб в птице. Джекоб в дереве. Джекоб в волке.

Намеки на озарения.

Теперь придется искать их самому. Находить собственные мгновения, когда мир повернется, а он останется на месте и словно будет видеть глазами Господа Бога. А до этого времени он будет заботливым сыном, как просил Хьюго. Он не скажет ни одного слова, которое расстроит мать, ничего такого, что напомнит ей о том, как смерть шла за ними по пятам. Но его сочувствие будет притворным. Он не принадлежит им — даже в самой малости. С этого времени они станут его временными опекунами, от которых он сбежит, как только сможет идти своим путем в этом мире.

В Пасхальное воскресенье он сделал то, что откладывал с того самого дня, как погода переменилась к лучшему. Снова проделал тот путь, которым они шли с Джекобом: от Суда к роще, где он убил двух птиц. Здание Суда было предметом болезненного интереса экскурсантов, а потому его отгородили забором. На проводах висели объявления, предупреждавшие нарушителей, что они могут подвергнуться преследованию в судебном порядке.

У Уилла возникло искушение пробраться под забором и осмотреть здание, но день был слишком хорош, и он не хотел проводить его под крышей, а потому начал восхождение. Порывами дул теплый ветер, гнавший вдоль долины белые облачка, не обещавшие дождя. На склонах паслись одуревшие от весны овцы, они без страха смотрели на него и бросались прочь, только если он начинал кричать. Само восхождение оказалось нелегким (ему не хватало руки Джекоба на шее), но каждый раз, когда он останавливался, чтобы оглянуться, горизонт становился шире, холмы уходили вдаль.