Стивен Кинг - Противостояние.Том I

Она сунула птиц обратно в мешок и повесила тесак Билла Ричардсона на место. Потом она снова зашла в дом посмотреть, что там может быть из съестного.

Днем она задремала, и ей приснилось, что ее гости уже на подходе; они находились немного южнее Йорка, ехали на старом грузовике. Их было шестеро, в том числе глухонемой паренек, незаурядный, несмотря на свой физический дефект. Он был одним из тех, с кем ей нужно поговорить.

Она проснулась около половины четвертого, тело слегка онемело, но в остальном она чувствовала себя свежей и отдохнувшей. Следующие два с половиной часа она ощипывала кур, давая себе передохнуть, когда работа доставляла уж слишком сильные страдания ее распухшим от артрита пальцам, а потом вновь принималась за дело. Работая, она распевала гимны «Семь врат Града Господня (Аллилуйя, Мой Господь)», «Веруй и будь послушной» и самый свой любимый — «В саду».

Когда она покончила с последней курочкой, все пальцы на руках ныли, а дневной свет начал приобретать тот ровный золотистый оттенок, который означает приближение сумерек. Правильно, уже конец июля, и дни снова становятся короче.

Она зашла в дом и еще раз перекусила. Хлеб зачерствел, но не заплесневел — никогда плесень не смела показывать свою зеленую морду на кухне Эдди Ричардсон, — и еще она отыскала полкувшинчика арахисового масла. Она съела один сандвич с маслом, а второй сунула в карман платья на тот случай, если проголодается позже.

Было без двадцати семь. Она снова вышла на крыльцо, о собрала свой мешок и осторожно спустилась вниз по ступенькам. Ощипывая кур, она аккуратно складывала перья в другой мешок, но несколько перышек все же улетело. И теперь они застряли в живой изгороди Ричардсонов, засыхавшей от недостатка влаги.

Абагейл тяжело вздохнула и сказала:

— Я закончила, Господи. Иду домой. Пойду медленно и, наверное, доберусь не раньше полуночи, но в Библии сказано, не бойся ни ужаса ночи, ни ужаса дня. Я исполняю волю Твою, как только могу. Пожалуйста, иди вместе со мной. Хвала Иисусу, аминь.

К тому времени как она добралась до места, где кончался асфальт и начиналась грунтовая дорога, стало совсем темно. Пели сверчки и где-то в сыром месте, наверное, в пруду Кэла Гуделла, квакали лягушки. Скоро должна была взойти луна, большая и красная, цвета крови.

Она присела передохнуть и съела половинку своего сандвича с арахисовым маслом (что она съела бы еще, так это немножко чудесного желе из черной смородины, чтобы отбить этот прогорклый привкус, но Эдди хранила свои запасы в погребе, а там было слишком много ступенек). Мешок лежал рядом с ней. Ее тело снова болело, и силы, казалось, были на исходе, а ей предстояло пройти еще две с половиной мили, но… она испытывала странное возбуждение. Сколько минуло с тех пор, когда она в последний раз выходила на улицу после наступления темноты под шатер, усеянный звездами? Они светили так же ярко, как и всегда, а если ей повезет, она сможет увидеть падающую звезду и загадать желание. Теплая ночь, звезды, летняя луна, только что высунувшая на горизонте свое раскрасневшееся лицо любовницы, — все это заставило ее вспомнить свое девичество со всеми его странными порывами и начинаниями, его пылом и потрясающей ранимостью, когда она стояла на пороге Тайны. О да, когда-то и она была девушкой. Многие ни за что не поверили бы в это, как и в то, что гигантская секвойя когда-то была зеленым побегом. Но она тоже была девушкой, и в ту пору детские ночные страхи уже отступили, а взрослые страхи, приходящие по ночам, когда кругом тишина и можно слышать голос своей бессмертной души, были еще впереди. В тот короткий период ночь казалась благоухающей загадкой — временем, когда, глядя на усыпанное звездами небо и прислушиваясь к ветерку, приносившему такие чистые запахи, чувствуешь себя близко к бьющемуся сердцу самой вселенной, к любви и к жизни. И веришь, что будешь вечно юной и…

«Твоя кровь в моих кулаках».

Неожиданно она почувствовала, что кто-то резко рванул ее мешок, и сердце у нее едва не выскочило из груди.

— Эй! — крикнула она надтреснутым и испуганным старушечьим голосом и потянула мешок обратно к себе, услышав легкий треск разрываемого днища.

Раздалось глухое рычание. На самом краю дороги, между Плавневой обочиной и кукурузным полем сидела большая коричневая ласка. Ее круглые глаза, в которых играли красные отблески лунного света, уставились прямо на Абагейл. К ней присоединилась еще одна. И еще одна. И еще.

Она взглянула на другую сторону дороги и увидела, что вся обочина кишит ими; в их глазах светилась вполне определенная цель. Они учуяли запах кур в ее мешке. Как случилось, что их так много собралось вокруг нее, с удивлением и нарастающим страхом подумала она. Однажды ее уже кусала ласка; она полезла под крыльцо большого дома, чтобы достать закатившийся туда красный резиновый мяч, и что-то похожее на полный иголок рот впилось ей в руку ниже локтя. Закричать заставила ее и острая боль, и неожиданность, с которой боль ворвалась в привычный, нормальный порядок вещей. Она отдернула руку назад, а ласка повисла на ней; кровь Абби испачкала ее гладкий коричневый мех, ее тело извивалось в воздухе, как змея. Абби кричала и размахивала рукой, но ласка не отпускала; казалось, она стала частью тела девочки.

Ее братья, Майка и Мэтью, были во дворе, а отец сидел на крыльце и просматривал каталог товаров, доставляемых по почте. Все они прибежали на крик и на мгновение застыли при виде Абагейл, которой было тогда всего двенадцать; она металась по лужайке недалеко от сарая, коричневая ласка свисала с ее руки, как меховое боа, и сучила в воздухе задними лапками. Кровь лилась на платье, ноги и туфельки девочки, как из душа.

Первым стал действовать ее отец. Джон Фримантл поднял полено, валявшееся возле чурбана для колки дров, и рявкнул: «Стой смирно, Абби!» Его голос, отдававший четкие команды с самого раннего ее детства, пробился сквозь пелену безумной паники к ее рассудку, так, вероятно, не сумел бы сделать никто другой. Она застыла, деревяшка просвистела в воздухе, дикая боль пронзила ее руку до самого плеча (она решила, что рука наверняка сломана), и в следующее мгновение коричневая тварь, вызвавшая у нее такой ужас и такую боль — два этих чувства, в предыдущие несколько секунд слившихся воедино, — лежала на земле, ее шкурка была смята и выпачкана в крови. А потом Майка высоко подпрыгнул и приземлился на нее двумя ногами, и раздался последний жуткий хруст, похожий на хруст твердой конфеты, когда разгрызаешь ее зубами; если ласка и оставалась живой до сих пор, то теперь она уже точно была мертва. Абагейл не потеряла сознания, но забилась в истерике.

Тут подбежал старший брат, Ричард, с бледным, испуганным лицом. Они с отцом обменялись тревожными взглядами.