Александр Варго - Гример

И тут я почувствовал то, чего не ощущал здесь прежде. В груди возник неприятный холодок. Я точно знал, что в небольшом старом здании нахожусь один, если не считать сторожа-лодыря. Но знать одно, а чувствовать другое. Чувства неподвластны разуму. Вопреки фактам, интуиция, подсознание подсказывали мне, что я здесь не один. Чье-то присутствие буквально ощущалось кожей. Стоило отвернуться, и тут же чей-то взгляд сверлил мне спину. В обычных ночных звуках пустого помещения чудилось еле слышное дыхание. Считаете, можно успокоить себя тем, что мертвецы не дышат? Но именно от этого знания и становилось не по себе. Живой мертвец страшнее неживого. За приоткрытой дверью зала что-то тихонько звякнуло и тут же затихло, словно кто-то очень осторожно придержал металлический предмет пальцами.

Моя проклятая привычка проверять и прояснять все непонятное сработала и на этот раз. Хотел убедиться – я ошибаюсь, чтобы не вспоминать о таинственном бессонной ночью. Разоблаченное чудо перестает быть чудом. И зачем я только это сделал?

Мягко щелкнул рубильник. Свет в жестяных конусах-абажурах вспыхнул резко, ударил по глазам. Так и есть – никого, кроме покойников. Сколько же их здесь было? Пять, шесть? Этого я не помнил. А вот газеты и кроссовка до этого точно лежали на другом месте. Насчет этого я готов был поклясться. Осторожно ступая, медленно продвигаясь по залу, я заглядывал под столы, за стеллажи, оттягивая тот момент, когда придется проверить и мою маленькую комнатку. Мне уже мерещилась там якобы похороненная вчерашним днем женщина, у которой Петруха похитил сердце и поплатился за это.

И вдруг что-то метнулось от меня – сильное, ловкое. Даже пустой стол из нержавейки, задетый им, немного откатился от стены. Я замер, на какое-то время забыв, что живой человек обязан дышать. А затем воздух с хрипом ворвался в мои опустевшие легкие. Из-за тумбы старого письменного стола, приспособленного Петрухой под склад инструментов, блеснули два нечеловечески желтых круглых глаза. И тут же раздалось утробное плотоядное урчание. Мне повезло – неожиданное видение на мгновение парализовало меня, и я не бросился с криком на улицу. Иначе бы в антологии историй, рассказанных работниками моргов, появилась бы еще одна. И не было бы в ней реального объяснения, не было бы морали, кроме банальной и очевидной – не стоит оставаться на работе после ее окончания. Мы смотрели в глаза друг другу всего несколько секунд, но в ощущениях они растянулись в минуты.

Желтые светящиеся глаза не моргали, буравили меня. И тут наконец до меня дошло, кто это может быть. Я отступил на шаг. И тогда из-за тумбы письменного стола беззвучно вынырнул большой черный кот. Его отливающий блеском пушистый хвост нервно ходил из стороны в сторону. Шерсть на загривке стояла дыбом. Раздувающиеся, как мехи фисгармонии, бока издавали то самое утробное урчание.

Всех больничных котов, ошивающихся возле пищеблока, я знал наперечет. Обычно во внеурочное время они грелись на солнышке возле нашего крыльца. Этот же ночной пришелец был не из их компании. Он совсем не походил на облезлого бездомного бродягу, пригретого из сострадания ко всему живому сердобольными больничными поварихами. На меня шипела холеная зверюга, не знающая толком, что такое голод и грязь. Мне вспомнились слова Петрухи, сказанные им в самом начале моей карьеры гримера мертвецов: «Увидишь кота или собаку в морге – гони их взашей. Так и норовят спереть биологический материал. Этим скотинам-животным без разницы: котлету стянуть или схавать отложенный для экспертизы срез человеческого мозга».

– Брысь… – наверное, я вымолвил это не слишком убедительно, мне даже показалось, что кот отрицательно покачал головой, мол, и не думай, не уйду.

В моих руках оказалась деревянная швабра с намотанной на нее мокрой тряпкой. Наша уборщица никогда далеко ее не прятала. Пара взмахов, несильных толчков в наглую рожу коту, и он попятился к выходу.

– Пшел нах! – крикнул я.

Как ни странно, подействовало. Черный кот развернулся, поспешил к выходу, а затем, не теряя достоинства, гордо подняв закрученный знаком вопроса хвост, вышел на крыльцо. Прежде чем исчезнуть в темноте, он обернулся, бросил на меня прощальный взгляд, как сделал бы это человек, поворачивая голову через плечо. Я захлопнул дверь и повернул замок на один оборот.

«Все. Приплыли. Нервы стали ни к черту. Скоро от своей тени начну шарахаться. Все-таки на телевидении работать было спокойнее. Мерзко, но зато все понятно».

Как любил говаривать Петруха: «Все тайное сделалось явным». Вещи стали на свои места. Мистика, как казалось мне, рассеялась, словно ночной туман. Я даже попытался что-то насвистеть, хотя с музыкальным слухом у меня проблемы. Но, в конце концов, кто меня слышал? Сторож уже неподдельно похрапывал за обитой железом дверью, а мертвецам, думаю, было все равно. Ступал я нарочито шумно, как человек, пытающийся успокоить себя после испуга. Всего лишь кот, пусть и черный. Да мало ли на свете черных котов! На этот раз я не ожидал увидеть в своей комнатенке ничего сверхъестественного, и ожидания мои оправдались. Мертвая женщина оставила меня в покое и не собиралась возвращаться. Подхватил пакет с пивом, не хотелось лишний раз заезжать в магазин. Дольше задерживаться в морге я не собирался.

В зале мой взгляд наткнулся на рассыпанные газеты и сиротливо лежавшую кроссовку. Я не был уверен, что Петруха сегодня будет в состоянии их выбросить. А потому взялся не за свое дело: опустился на корточки и принялся собирать рассыпанное.

Человек уверенно видит то, на что смотрит. Остальное же выглядит размытым. Однако мозг способен из этой нечеткой картинки вычленять главное, то, в чем кроется опасность. Иначе бы зачем оно было дано нам, боковое зрение? Слева от меня вновь происходило что-то неладное, уже в который раз. Я упаковал газеты и злосчастную непарную обувь – и повернул голову. Ряд металлических каталок под стеной. На них прикрытые простынями мертвые тела. Голые ступни с пластиковыми номерками. По ступням человека можно многое сказать о том, сколько и как он жил. Если пятки с мозолями, а пальцы скрюченные, налезают один на один, с вросшими ногтями, значит, жил долго, просто и небогато, носил дешевую неудобную обувь. Передо мной было шесть пар ступней, говорившие о разных судьбах, о годах, прожитых умершими людьми. Я не сразу понял, что же привлекло мое внимание. А затем заметил. И легкий холодок, пришедший извне, вновь разлился у меня в груди. Все пластиковые номерки, как и положено, неподвижно свисали с босых ног. И только один чуть заметно покачивался. Небольшие женские ступни с белоснежными деликатными пятками. Высокий подъем ступни. Четко прочерченные линии судьбы. Номерок раскачивался сильнее и сильнее.