Евгения Микулина - Женщина-VAMP

И они не оставляют меня в покое. Не оставляют одного – по-моему, ни на секунду. Марина стала проводить со мной все свободное время – мы уходим с работы вместе, мы проводим ночь вместе, мы идем утром на работу вместе. Если ей вдруг куда-то очень нужно без меня и я остаюсь вроде как один – я все равно не один. Холодов не показывается мне – понимает, вероятно, что я в любую секунду готов дать ему в глаз. Накипело. И я бы дал при малейшем поводе, даже понимая, – ему это не причинит никакого вреда, а я руку сломаю. Но я знаю, что за мной все время следует какая-то тень: кто-то из них все время приглядывает за мной. Беспокоятся они – как бы чего не вышло. Оберегают от опасности, «которой нет».

Маринина заботливость дошла в какой-то момент до смешного – она заявила, что не будет больше ходить на охоту. Что, мол, это не так уж важно и она прекрасно обойдется запасами донорской крови, которые хранятся у нее в холодильнике. Я сказал ей, чтобы она не говорила ерунды. Мне не нравится эта ее идея – по целому ряду дурацких причин. Взаимоисключающих причин на самом-то деле. Во-первых, я ничего не могу с собой поделать, но мне все еще не очень приятно, когда она пьет человеческую кровь. Во-вторых, мне жалко ее, когда ей приходится пить кровь из холодильника или разогревать ее. Я знаю, что это невкусно, что Марине нужна горячая кровь, кровь живого существа, кровь, которая только что бежала по венам. В-третьих, она без охоты становится совершенно дерганая – ей некуда девать энергию. Ей нужно уставать, нужно тратить адреналин, иначе она начинает беситься. Это называется «гиперактивность» – ну как у моих племянников, которые, если не устанут как следует за день, перед сном как подорванные носятся по квартире, хохоча и прыгая по диванам, и все заканчивается истерикой.

Это был один из многих за последнее время случаев, когда мы… ну поругались. Потому что я не мог в двух словах объяснить ей основания для своих возражений. Я НЕ МОГУ открыть рот и сказать ей, что мне не нравится, когда она пьет человеческую кровь – что меня тревожат красные, по-настоящему красные глаза, которые у нее потом бывают. А она никак не могла признаться, что просто-напросто боится оставить меня одного, – конечно, мне ведь «ничего не грозит».

Мы порычали друг на друга, стоя возле безупречно белого холодильника на ее безупречно белой кухне, но пришли все-таки к компромиссу. Она ходит на охоту – очень редко и ненадолго, а я в это время терплю тень Сережи Холодова под своим окном. Кроме того, чтобы потратить часть энергии, она ходит со мной в спортклуб, изнуряя себя беговой дорожкой. Ей это, конечно, никакая не нагрузка – наоборот, ей нужно все время сдерживаться, чтобы не выдать ненароком своей настоящей силы и скорости. Но я зато стал заниматься, по-моему, больше, чем надо, – эдак скоро превращусь в Шварценеггера… Но нет, не превращусь, – скорее подохну от усталости. И не надо будет дожидаться, пока меня кто-нибудь загрызет. И все проблемы решатся сами собой.

Мне кажется, что в последнее время я стал ее несколько… раздражать.

Нет, конечно, она все еще любит меня – иначе не стала бы, наверное, так париться из-за моей безопасности. Но, по-моему, она больше не закрывает глаза на мои человеческие слабости. На то, что я не всегда могу ей соответствовать. Быть «на уровне». Как уже было сказано, я всего лишь человек. Есть вещи, на которые у меня недостает сил, и вещи, которые я не могу делать, потому что у меня иная природа. Иное устройство мозга. И я не знаю, что хуже – моя физическая слабость или разница в наших головах.

Я точно знаю, это началось в ту ночь после гибели кота, когда она впервые осталась у меня на Чаплыгина. Мы оба очень устали – даже она, а обо мне и говорить нечего. Я чувствовал себя совершенно вымотанным. Опустошенным. Мне хотелось просто сидеть рядом с ней, держать ее руку, целовать ее яркие холодные губы и молчать.

Мы лежали в кровати, обнявшись. За окном шумел дождь – казалось, он усиливался с каждой секундой. Было очень красиво. По стенам бежали тени от дождевых струй на оконном стекле и изредка – отсвет фар проезжающих машин. Мне странно было, впервые за много лет, не слышать в квартире ни одного «кошачьего» звука – ни тихого прыжка мягких лап со шкафа на кресло, а потом в изножье моей кровати, ни мурлыканья, ни шуршания, с которым Баюн имел обыкновение рыться в пакете с крекерами (он их почему-то очень любил), ни фырканья, которым он оповещал о том, что в миске закончилась вода. Я понимаю, что глупо оплакивать кота, как человека, но он был моим другом, и я не просто тосковал – я чувствовал свою вину перед ним. Потому что он погиб из-за меня – из-за того, что я принес в нашу жизнь что-то… чуждое. И я понял, может быть, впервые за все время нашего с Мариной романа, что у моего счастья имеется прейскурант.

Короче говоря, мне было хреново. И я был благодарен Марине за то, что она рядом, за то, что я могу разделить с ней эту тяжелую ночь. Она на самом деле помогала мне – самим фактом своей близости, пожатием пальцев, легкими прохладными поцелуями, которые касались время от времени моего плеча, шеи или щеки. Мне было хорошо лежать с ней рядом, не разговаривая и почти не шевелясь. Мне, человеку, ничего больше не было нужно. Но ей этого оказалось недостаточно.

Я обнимал ее, я чувствовал на своей коже ее поцелуи – и понимал, что она хочет заняться любовью. А я не мог. Не физически – существа, которое может остаться физически равнодушным к ее присутствию, наверное, на свет не родилось. Морально. Я не мог заниматься любовью в квартире, где еще час назад на полу лежал мой мертвый кот. Мне, простите, было просто не до того.

Она поняла меня – к счастью, без слов. Я бы не смог сказать ей прямо, что не хочу заниматься любовью. В какой-то момент она разомкнула наши объятия и оперлась на локоть, чтобы вглядеться в мое лицо. Бог знает, что она там увидела, – глаза ее были темными и непроницаемыми. Она смотрела на меня несколько долгих секунд, а потом кивнула едва заметно каким-то своим мыслям, с легким вздохом опустилась обратно на подушку и до утра лежала, тихонько поглаживая мои пальцы.

Я благодарен ей – за то, что она не стала выяснять отношения или пользоваться своей властью надо мной. Но я знаю, что она обиделась.

Единственный раз за время нашего романа мы провели вместе ночь и не занимались любовью. Я не ответил на ее призыв – отверг ее. Потому, что я человек. Слабый человек, которым правят эмоции.

Из-за своей человеческой природы я подвел ее. Обманул ее ожидания. И сколько бы Марина ни делала вид, что все в порядке, теперь она не может об этом забыть.

Она осознала мою слабость. Мелочь показала ей, насколько я человек. И ей стало обидно. Но делать меня нечеловеком она не хочет. А никакого другого выхода у нас нет… Чем слабее я буду, а с годами я буду все слабее, тем больше ее это будет раздражать. И наконец у нее не станет сил терпеть рядом такое ничтожество. Да и с какой стати? И тогда она оставит меня.