Евгения Микулина - Женщина-VAMP

Я отрываюсь от его руки и поднимаю лицо, чтобы посмотреть на него. Он бледен, на лбу у него пот, под глазами тени, и сами глаза как-то странно блестят.

Я бросаю взгляд на свои руки – кожа на них полностью зажила. Сколько же я выпила? Должно быть, слишком много. Конечно, черт подери, он бледен. Я чуть не убила его… Что я наделала?!

Исполненная отвращения к самой себе, я пытаюсь отстраниться от него. Но Влад удерживает меня, обхватив раненой рукой за подбородок. Он смотрит на меня, на мое перепачканное его кровью лицо и улыбается – этой своей мальчишеской, легкой, живой улыбкой, и говорит с легким вздохом:

– Вау.

Ну да – я знаю, о чем он. В поцелуе вампира много чувственного – мы убиваем нежно. Во всем, что мы делаем, смерть неразрывно связана с наслаждением.

Я закрываю глаза – я чувствую себя страшно виноватой перед ним.

А он опускается рядом со мной на колени и целует в губы:

– Я люблю тебя.

Мы сидим на полу в коридоре, обнявшись, и ждем приезда милиции.

Редкий случай в нашей жизни: Марина спит, а я не могу уснуть.

Она устала и много пережила за день. И вообще, ей необходим отдых – вампирам тоже нужно иногда спать. И я, конечно, сильно измотался. Но мне не спится. Слишком взбудоражен. Слишком устал: есть такой феномен – иногда так устаешь, что уже от усталости не можешь заснуть. И еще мне много лезет в голову разных разрозненных, мелких и серьезных, тривиальных и страшных мыслей.

Она лежит рядом со мной на кровати, повернувшись на бок и трогательно подложив ладонь под щеку. У нее такое спокойное, невинное и счастливое лицо. В часы бодрствования она такой не бывает – Марина все время настороже, контролирует себя, и в ее чертах из-за этого есть некоторая холодность. Отстраненность. Она все время осознает свою вампирскую сущность, и это сказывается на внешности. Но сейчас, во сне, она полностью расслаблена, и ее лицо стало мягче. Нежнее. Человечнее. В эти минуты мне очень легко представить себе, какой она была… при жизни. До обращения. И я думаю – невольно, потому что мысль это довольно ужасная… Я вот питаю сильнейшую и заочную ненависть к ее создателю, к ее убийце. К вампиру, который похитил у нее земное счастье и обрек, против воли, на существование в мире теней. Я его ненавижу, и я охотно убил бы его, будь у меня шанс, – хотя вообще мне, конечно, легко рассуждать об этом абстрактно, а на самом деле, кто знает, хватило ли бы у меня силенок совершить убийство? И даже не физических сил, а моральных. Способен ли я кого-то убить на самом деле? Ладно, вампира – это в принципе трудно… Но вообще – совершить убийство. Это же все-таки не игрушки, не просто так словами бросаться – «убил бы»… Но я все равно думаю, что этого подонка я бы убил. Захотел бы убить – точно. Но при этом я не могу не думать и о другом… Если бы Этьен Дюпре не обратил Марину в далеком 1812 году, я бы ее никогда не узнал. Она прожила бы свою обычную, счастливую человеческую жизнь, и состарилась, и умерла. По-настоящему, безвозвратно. За много лет до моего рождения.

И я бы ее не встретил. Мы бы не полюбили друг друга. Я бы всю жизнь прожил, не зная, что любовь существует. Не испытав ее. И ЭТО моя ужасная мысль: я ведь должен быть благодарен Этьену за то, что он сделал с Мариной. Только благодаря ему мне достался мой кусочек странного счастья.

Кровавое преступление, проклятие и ужас – с одной стороны. Дар небес – с другой.

Может ли быть однозначно плохо то, что в конце концов, пусть и через двести лет, привело к чему-то прекрасному? Можно ли считать прекрасным то, что стало возможным только из-за унижения и крови? Можно ли сравнивать мое жалкое счастье, мою «любовь» с ужасом, который пережила Марина? Наверное, лучше бы мне было остаться одному, чем платить за любовь с идеальной женщиной такую цену. И все же – я не могу полностью согласиться с этим. Я не хочу быть один. Да и цена ведь все равно уже уплачена.

Это и в самом деле ужасная мысль. Из тех, за которые должно быть стыдно. Хорошо, что взвинченное состояние моих мозгов не позволяет мне долго на ней задерживаться. У меня в голове много и других мыслей.

Мне определенно есть о чем подумать. День, который мы оставили позади, жаркий летний день, сменившийся душной летней ночью, был полон такими ужасами и таким… гротеском, что я не могу вспоминать его четко – в голове какая-то мешанина, калейдоскоп образов, наплывающих друг на друга. Дружелюбный таксист, истерящая съемочная группа. Мертвые глаза на обескровленном лице. Рана на Олежкиной шее. Раны на Марининых руках – и невероятное, неправдоподобное ощущение, когда я прикоснулся к ее ладоням и понял, что они ГОРЯЧИЕ. Насколько болезненными должны быть ожоги, чтобы у вампира нагрелись руки? Мне даже представить себе такое трудно – пережить это, наверное, человек вообще не может. Марина думает, что я сентиментальный кретин, потому что дал ей своей крови, чтобы вылечиться. Она не понимает, что я физически не мог стоять рядом с ней и осознавать, что ей больно – и КАК ей больно. Я до сих пор вздрагиваю, думая об этих горячих воспаленных руках. Как хорошо, что у меня был в кармане перочинный нож – классический «швейцарский армейский», который я таскаю с собой всегда, мне его сестра подарила, взяв предварительно с меня рубль, потому что «ножи не дарят». И хорошо, что мне удалось порезаться незаметно для нее – если бы Марина поняла, что я собираюсь сделать, она бы меня непременно остановила. И страдала.

Я ерзаю на постели – жарища страшная, и даже Марина не кажется такой холодной, как обычно, и ее близость не спасает от ночной духоты. Поднимаю руку, смотрю на свою забинтованную ладонь и шевелю пальцами. Больно. Хорошо, ума хватило левую руку порезать – иначе я бы мышью работать не мог… Больно, но оно того стоило. Она перестала страдать – это раз. А я… Я, пока она пила, испытал нечто совершенно невероятное. Неописуемое. Я никогда в жизни не ширялся и даже траву не курил – у меня от одного запаха начитает башка болеть. Но, наверное, от хорошего прихода должны быть такие ощущения, как от того момента, когда она пила. Это было быстро – какие-то секунды. Но это было… круто. Губы, которые так плотно примыкают к коже – присасываются, как… ну это смешно, но как вантуз к сливу раковины. Словно, если их оторвешь, раздастся хлопок. Кстати, фигня, никакого хлопка не было, когда она остановилась… А еще этот мягкий звук, с которым она глотала. Легкое, мимолетное царапание ее зубов по коже – я знаю, она старалась не укусить, но все равно я чувствовал их, эти удлиненные клыки. И вздрагивал. И ловил кайф.

Что я сам себе мозги пудрю про наркотики и приходы? Это было как секс. Как если бы она взяла у меня в рот. Лучше даже – если реально сравнивать.