Дин Кунц - Что знает ночь?

Глупо, конечно, тягать железо, но приходилось частенько заниматься глупостями, чтобы попасть куда хотелось. Он вообразил себя неандертальцем, чтобы думать только о гантелях, грифах, блинах и стараться избегать скручивания яиц при определенных упражнениях. Недавно он прочитал о скручивании яиц, и, похоже, человек при этом получал столько же удовольствия, как и при кастрации садовыми ножницами.

Примерно сорок минут он тягал железо, выполнял упражнение за упражнением, как голодающая, но осторожная обезьяна, пока не покрылся пленкой вонючего пота. Ему нравилась ровность и ритмичность его движений, нравилась набранная форма. Странный и унизительный момент наступил, когда он лежал на спине и поднимал штангу на полностью вытянутые руки. Когда поднял в восьмой раз из десяти намеченных и начал опускать гриф на грудь, штанга внезапно потяжелела раза в три. Руки завибрировали, он не мог контролировать поднятый вес, собрал все силы, напрягся, но руки вдруг стали резиновыми, и гриф вместо груди упал на его трехнутую шею, аккурат на адамово яблоко. Слабак.

Зах точно знал, что не вешал очень уж много блинов на этот блинский гриф. Никогда не делал таких глупостей. Увеличивал вес штанги, только если рядом был отец, чтобы помочь ему, если штанга окажется слишком тяжелой. Он чувствовал, как какой-то урод давит на гриф, потому что хочет расплющить ему кадык. Он буквально слышал безумный смех у себя в голове, не свой смех, злой и грубый. Так могла бы смеяться тварь на служебном полуэтаже, которая сказала: «Я тебя знаю, мальчик, теперь я тебя знаю».

Зах так сильно напрягся, что почувствовал, как сердце колотится в висках. Глаза выпучились, шея надулась, и он точно знал, что в течение, наверное, двух минут умрет или из-за разорванных дыхательных путей, или из-за блинской артерии, лопнувшей в мозгу. Больше бы его организм такого напряжения не выдержал. Он проверил часы, чтобы точно знать время смерти — 14:10. Продержавшись две минуты, он бы умер в 14:12, потому что это не Сан-Квентин и трехнутый начальник тюрьмы не позовет надзирателя, как в дурацких тюремных фильмах. Зах плакал, кап-кап-кап, не из страха или жалости к себе, нет, по другой причине: напрягался так сильно, что слезы сочились из глаз, как пот сочится из пор.

Когда время на часах изменилось с 14:10 на 14:11, вес штанги резко вернулся к нормальному. Зах оторвал гриф от шеи, поднял, сбросил на подставку и сел, жадно хватая ртом воздух, дрожа всем телом. Когда провел на удивление холодными руками по лицу, чтобы вытереть пот, выяснилось, что от напряжения носом пошла кровь.

Иногда Наоми нравилось читать в гнезде королевы. Так она называла диван у окна в спальне для гостей на втором этаже. Восемь футов в длину, три в ширину, плюшевые диванные подушки, горы удобных декоративных подушек, позволяющих улечься, приняв элегантную позу, будто она королева Франции и принимает обожающих ее подданных, желающих засвидетельствовать свое почтение. Три высоких окна смотрели на массивный дуб и южную лужайку, которую в последние дни дерево принялось устилать ковром алых листьев. Tres belle. [24] Tres belle — очень красиво ( фр. ).

Ей осталось прочитать только восемьдесят страниц в книге об образованном драконе, взявшем на себя труд обучить девочку-дикарку, чтобы та стала Жанной д'Арк своего народа и спасла королевство от нависшей над ним опасности. Наоми не терпелось добить эту книгу и взяться за продолжение. История напоминала «Мою прекрасную леди», но с поединками на мечах, отчаянной храбростью и магами, а место профессора Хиггинса занимал дракон по имени Драмблезорн, отчего книга становилась гораздо более интересной без потери литературных достоинств.

Зачитавшуюся Наоми вернул в действительность внезапный порыв ветра, который сотряс большущий дуб и обрушил океан листьев. Они, словно алые летучие мыши, застучали по окнам. Вздрогнув, Наоми вглядывалась в красный хаос, ожидая увидеть воронку смерча. Вращающиеся листья постукивали по стеклу не меньше минуты — зрелище прекрасное, но при этом и тревожащее. Один из тех моментов, про которые мудрый Драмблезорн говорил «оно-но-не-оно», когда обычные предметы и силы — листья и ветер — создавали эффект вроде бы совершенно ординарный, но не совсем, потому что тайная реальность, скрывающаяся под видимой реальностью нашего мира, почти вырывалась из-под нее.

Перед диваном стоял чайный столик и два стула, создавая прекрасные условия для задушевного разговора, да только Минни-малявка всегда отказывалась изображать даму за чаепитием и вести неспешную беседу. Кружащий листья ветер стих так же внезапно, как поднялся, листья свалились с окна, Наоми вновь уткнулась в книгу и тут краем глаза заметила женщину, которая сидела на одном из стульев. Удивленная, но не испуганная, Наоми ахнула и наклонилась вперед, оторвав спину от горы подушек.

Отметила, что незнакомка, похоже, в старинной одежде: простенькое платье-туника до колен с широкими рукавами, высокий круглый воротник, серый с синим кантом. Эта симпатичная женщина ничем не подчеркивала свои достоинства, не пользовалась косметикой, не красила губы или ногти, каштановые волосы просто свисали, словно она принадлежала к шейкерам или амишам. [25] Шейкеры, амиши — представители религиозных направлений, живущие строго по Библии.

Заговорила женщина мягким, нежным, магически музыкальным голосом, который сразу же зачаровал Наоми.

— Я смущена и крайне сожалею, если испугала вас, миледи.

Миледи! Bay! Наоми мгновенно поняла, пожалуй, еще мгновеннее, чем мгновенно, что это даже больше, чем «оно-но-не-оно», что происходит что-то очень важное, а она-то думала, что ее удел — узнавать о всех невероятных приключениях только из книг.

— Я бы предпочла не приходить к вам посредством ветра и дерева, так мелодраматично. Но зеркало закрашено, миледи, и другой двери для меня не осталось.

— Моя сестра, ей только восемь лет, — ответила Наоми. — Вы понимаете, каково это, ее мозг еще не полностью заполнил череп, поэтому она глуповата. Но — и что мне остается делать? — я все равно ее люблю.

Она осознала, что лепечет. Ей бы задать миллиард вопросов, но она не могла остановиться ни на одном. Все они кружились в голове, как недавно листья за окном, и ни один не сбавлял скорости, чтобы она могла его схватить.

— Меня зовут Мелодия, — представилась женщина, — и когда придет день, для меня будет великой честью опекать вас и сопроводить домой.

Честью? Опекать? Сопроводить? Домой?

Откладывая книгу, опуская ноги с дивана, чтобы сесть на самый край, Наоми предприняла попытку разобраться:

— Но мой дом здесь. Разве это не мой дом? Разумеется, это мой дом. Я жила здесь… с тех пор, как живу.