Ирина Андронати - Темный мир

Когда Вика с Валей предстали перед нами эдакими упарившимися наядами, мы с дедом и Хайямом исполнили уже немало песен, а тут я девушек подначил раскидать на голоса «Поминки по Финнегану». С легким подколом. Потому что у филологов есть священная корова по имени Джойс (его мало кто читал, даже из самих филологов, но если при них про эту священную животную хотя бы пошутить, забодают — с фанатичным блеском в глазах и оскале зубов), а у Джойса — совсем уж священная книга упомянутого названия. Книга эта отличается тем, что ее почти никто не может прочесть даже из тех ирландцев, кто сборол остальные книги Джойса на родном англо-гэльском. Прикол в том, что не все ученые сошлись хотя бы в счете языков, на которых Джойсовы «Поминки…» написаны. А назван сей талмуд по народной ирландческой песне, очень разухабистой. А лично мой подкол заключается в том, что некоторые историки песню эту спеть могут, а филологам поддержать — слабо. Ну вот я и начал:

Девочки все-таки подхватили:

Ну а потом в четыре голоса и в переводе:

Теперь я опять соло, а девочки делали так: «бу-бу-бу-бу»:

И сновахором, и прочем уже дед подхватил:

Я играл на гитаре, как на дикарском банджо, и думал: ну лишь бы струны не лопнули!

И хором, и Ирина Тойвовна с нами:

И тут я почувствовал, что голосок мой, хоть и слабенький, но противный, сейчас кончится, а впереди еще два куплета, и перешел наречитатив: Тут Мэгги, губенки поджав, занудила:

А пока они пели припев — орали припев — нет, очень громко, срывая голоса и заходясь от восторга, орали припев! — я чуть-чуть отдохнул.

И когда они снова орали припев:

Я делал так: «Уа! Уа-уа! Уауауау-а!»

— Эх, хороша песня, — сказал Петрович, поводя плечами. — И эх, Арина, забыли мы с тобой сплясать! Ну да еще не поздно!

— Поздно, поздно, — сказала она. — Угольки уже чуть дышат.

И они побежали в баню.

Мы с Хайямом улеглись на чердаке, на толстых сенных матрацах, девчонки — в большой горнице, а дед с Ириной так, по-моему, и остались в бане, шалуны.

— Костян! — позвал Хайям.

— Ы? — мне так хотелось спать, что язык не работал.

— А вдруг это правда?

— Ну.

— Тогда что получается?., тогда получается, что…

— Дураков, каких мало, — подавляющее большинство, — сказал я.

— Что?

— Десять тысяч тонн. Каждый. Не бывает. Но стоят.

— Ты бредишь?

— Сплю. Брежу. Хожу во сне…

Во сне я действительно куда-то шел. Под ногами светилась трава, а где не было травы, переливались подземным светом прозрачные камни. Я что-то мучительно искал…

Потом мне приснилось кантеле Вяйнямейнена, сделанное им из черепа гигантской щуки, от звуков которого все люди кругом падали на светящуюся землю и засыпали. Только я один мог сопротивляться этому чудовищному зову сна. Слепой череп щуки, черный, лоснящийся, с отчетливыми сколами, трещинами вокруг дырок, куда были вкручены колки, и затейливыми швами между костей, подрисованными не то пылью темной, не то мокрой грязью, череп с оттопыренными жаберными дугами, слегка вывернутыми, словно кто-то буквально секунду назад еще держался за них пальцами и вот — отпустил — этот череп размером с танк висел невысоко над землей, не без изящества поворачиваясь из стороны в сторону, ловя меня раструбом открытого зубастого рта. Зубы и челюсти были украшены мелким неразборчивым двуцветным орнаментом. Струны слегка подрагивали, и было в том нечто непристойное. Я достал гранату, но она песком рассыпалась в руке. Никакое оружие я не мог удержать…

Не помню, чем все кончилось. Наверное, я все-таки победил.

На обратном пути мы попали в туман. Как раз напротив столбов.

Было утро, и не такое уж раннее: часов девять. Воздух был прохладный, вода — тем более. Эти озера никогда не прогреваются. Ветра не чувствовалось совсем, и поверхность была как совершеннейшее зеркало, и только от лодки бежали усы-волны. Я опять сидел на самом носу, но теперь устроился так, чтобы смотреть вбок и вперед. И увидел, что вода впереди стала как молоко, в котором ничто не отражалось. Через минуту мы в молоко это вплыли… Сначала оно даже не доходило до бортов, я опустил руку и ощутил холод — будто эту туманную пленку сюда пригнало с ледника. Потом молоко подернулось рябью и стало похоже на облака, когда на них смотришь с самолета. А потом — оно перелилось в лодку, еще с полминуты наши головы торчали над поверхностью, но скоро накрыло и их.

И дед сразу заглушил мотор.

— Петрович? — позвал я.

Звук голоса был не мой, я его не узнал. Гулкий, как будто я говорил в гитарную деку.