Лорел Гамильтон - Обсидиановая бабочка

– Я трех пациентов посмотрела, пока не пришлось выйти. А вы сколько, Маркс?

– Мне не пришлось оттуда выкатываться.

– Доктор Эванс сказал, что никто не осматривал всей палаты без того, чтобы не прервать обход и не выйти из нее. Значит, и вы тоже не смогли, Маркс, так что не надо понтов.

Он вскочил:

– Вы… ведьма!

Слово это он выплюнул, будто не знал худшего оскорбления.

– В каком таком смысле? – спросила я. Здесь, в холле, мне было лучше. Переругиваться с Марксом – это семечки по сравнению с тем, что мне еще придется делать.

– В самом прямом!

– Если вы не знаете разницы между настоящей ведьмой и аниматором, неудивительно, что вы не можете поймать эту тварь.

– Какую еще тварь?

– Ту самую. Монстра.

– Федералы считают, что это серийный маньяк.

Я глянула на Эдуарда:

– Приятно, что мне хоть кто-то сообщил мнение федералов.

На лице Эдуарда даже капелька вины не отразилась. Он смотрел приветливо и непроницаемо, и я снова повернулась к Марксу:

– Почему тогда на ободранных телах нет следов орудия?

Маркс посмотрел вдоль коридора, где шла какая-то сестра с тележкой.

– Мы не обсуждаем текущее расследование в общественных местах.

– Отлично. Тогда, когда я вернусь туда и посмотрю три оставшихся… тела, поедем не в общественное место, где можно будет поговорить о деле.

Он чуть побледнел.

– Вы вернетесь туда?

– Жертвы – это следы преступления, лейтенант. И вы это знаете.

– Мы вас можем отвезти на места преступлений, – сказал он. Самые приветливые слова от него за все это время.

– Прекрасно, и мне надо их видеть, но сейчас мы здесь, и единственные возможные ключи к разгадке – в той палате.

Дыхание у меня восстановилось до нормы, обильный пот на лбу высох. Может, я чуть бледна, но двигаться могу и чувствую себя почти нормально.

Выйдя на середину холла, я поманила к себе Эдуарда, будто что-то хотела сказать ему только для его ушей. Он отвалился от стены и направился ко мне. Когда он подошел поближе, я сделала ложный выпад ногой вниз. Он на миг опустил глаза, среагировав, и в ту же секунду высокий удар ногой попал ему в челюсть. Он тяжело упал на спину, взметнув руки, чтобы защитить лицо. Он был достаточно опытен, чтобы защищать жизненно важные зоны, а потом уже думать, как подняться.

Сердце у меня в груди колотилось – не от усталости, от адреналина. Я никогда еще не пробовала свое вновь обретенное искусство кенпо в настоящем бою. Впервые пробовать его на Эдуарде – вряд ли самая удачная затея, но смотри ты – получилось. Хотя, честно говоря, я несколько удивилась, что получилось так легко. Мелькнула мысль, не поддался ли Эдуард, но вторая мысль ей возразила, что для этого у него слишком сильно самолюбие. Я поверила второй.

Я стояла в модифицированной «стойке лошади». Это почти единственная стойка, которую я достаточно освоила, чтобы вернуться в нее после выпада ногой. Кулаки я подняла вверх и ждала, но сама не лезла.

Когда Эдуард понял, что я ничего не собираюсь предпринимать, он опустил руку и уставился на меня.

– Что это за фигня?

На нижней губе у него была кровь.

– Я беру уроки кенпо, – сказала я.

– Кенпо?

– Это что-то вроде теквондо, только ударов ногой меньше и больше уходов, много работы руками.

– А черного пояса по дзюдо тебе мало? – спросил он уже голосом Теда.

– Дзюдо дает отличную тренировку, но для самообороны не слишком хорошо. Ты должен подпустить к себе врага и сцепиться с ним. А так я держусь на дистанции, но могу нанести вред противнику.

Он тронул губу и поглядел на кровь у себя на пальцах.

– Вижу. За что?

– За что я тебе дала ногой по морде? – спросила я.

Он кивнул, и мне показалось, что при этом еле заметно вздрогнул. Отлично.

– А почему ты меня не предупредил насчет жертв? Не сказал, что меня ждет?

– Я туда вошел неразогретым, – сказал он. – И хотел посмотреть, сможешь ли ты это выдержать.

– У нас не конкурс крутых, Эдуард. Я с тобой не состязаюсь. Я знаю, что ты круче, умелей, хладнокровней. Ты победитель, идет? И перестань гнать мачистскую дурь.

– Не уверен, – тихо возразил он.

– В чем не уверен?

– Кто круче. Я ведь тоже не всю палату сумел осмотреть с первого захода.

Я посмотрела на него пристально:

– Ладно, ты хочешь схватиться один на один. Пойдет. Но не сейчас. Нам надо раскрыть преступление. Нам надо сделать, чтобы этого больше ни с кем не случилось. Когда снова станем хозяевами своего времени, тогда, если захочешь, снова начнешь выяснять, кто дальше плюнет. А пока мы не раскрыли дело, брось это на фиг или я всерьез разозлюсь.

Эдуард медленно встал. Я отодвинулась от него. Никогда не видела, чтобы он использовал боевые искусства, но от него я всего ожидаю.

Услышав звук, я отодвинулась так, чтобы видеть одновременно и Маркса, и Эдуарда. Звуки издавал Маркс – резкие, отрывистые. Я не сразу поняла, что он смеется, смеется навзрыд, аж побагровел весь, еле переводя дыхание.

Мы с Эдуардом оба на него уставились.

Когда Маркс смог что-то произнести, он сказал:

– Вы бьете человека ногой в лицо, и это вы еще сердитесь не всерьез. – Он выпрямился, прижимая руку к боку, будто там у него шов. – А что вы делаете, когда всерьез сердитесь?

Я почувствовала, как лицо у меня становится пустым, глаза – оловянными. На миг я дала Марксу заглянуть в зияющую пустоту, где у меня должна была бы находиться совесть. Я не собиралась этого делать, как-то само собой вышло. Может быть, меня сильнее потрясла палата и пациенты, чем я думала. Единственное оправдание, которое я могу привести.

Маркс резко сделался серьезным. Он попытался глянуть на меня коповским взглядом, но внутри ощущалась неуверенность, почти граничащая со страхом.

– Улыбнитесь, лейтенант. Удачный день – ни одного убитого.

Эта мысль дошла до него не сразу, потом отразилась на лице. Он в точности меня понял. Никогда нельзя даже намекать полиции, что можешь убить, но я устала, и мне все еще предстояло вернуться в палату. А, хрен бы с ним.

Эдуард произнес своим голосом, низким и пустым:

– И ты еще спрашиваешь, почему я с тобой состязаюсь?

Я перевела на него взгляд такой же мертвый, как у Эдуарда, и покачала головой:

– Я не интересуюсь, почему ты состязаешься со мной… Тед. Я только сказала, чтобы ты это прекратил, пока мы не раскроем дело.

– А потом?

– А потом видно будет, так ведь?

На лице Эдуарда я увидела не страх – а предвкушение. И в этом-то и была разница между нами. Он любит убивать, я – нет. А пугало меня то, что сейчас, быть может, это была единственная оставшаяся меж нами разница. И мне она не казалась такой существенной, чтобы кинуть камень в Эдуарда. Да, у меня по-прежнему было больше правил, чем у Эдуарда. Оставались вещи, которые он способен сделать, а я – нет, но даже этот список за последнее время укоротился. Какое-то близкое к панике чувство рвалось у меня наружу. Не страх перед Эдуардом или тем, что он может сделать, но мысль, не свернула ли я уже за последний поворот, не стала ли просто монстром? Я сказала доктору Эвансу, что мы – хорошие парни, но если мы с Эдуардом играем за команду ангелов, кто же может быть на другой стороне?