Линкольн Чайлд - Огонь и сера

Гарриман пригляделся к проповеднику: опрятный, гладко выбритый, с короткими рыжеватыми волосами и привлекательным лицом типичного американца. На хорошо развитых руках Гарриман не заметил ни татуировок, ни пирсинга, ни какой-нибудь черной кожи с заклепками. Если проповедник и носил с собой Библию, то не выставлял ее напоказ. Он будто говорил с группой друзей – с людьми, которых уважал.

– В Нью-Йорке я посетил церкви. Много церквей. Я прежде не видел города – не важно, маленького или большого, – который мог бы похвастаться таким множеством храмов. Но знаете, друзья, мне стало грустно, ведь каждая церковь была пуста. Каждая умирает в забытье. Даже в кафедральном соборе Святого Патрика – в жизни не видел христианского храма прекрасней! – даже там собрались жалкие крохи молящихся. Туристы – вот их в церквах сотни. Однако верующих – меньше, чем пальцев у меня на руках.

И это, друзья мои, самое грустное – думать, что в месте, где сосредоточены культура, наука и прогресс, царит духовная пустота. Я чувствую, как она обступает меня подобно пустыне, иссушает до самого костного мозга. Я не желал верить тому, что прочел в газетах, – ужасным историям, которые почти против моей воли привели меня сюда. Но это правда, братья и сестры. Все до последнего слова. Нью-Йорк предался мамоне, но не Богу. Взгляните, – проповедник указал на болтающего по телефону прохожего в приличном костюме в полосочку. – Когда, по-вашему, он в последний раз вспоминал, что смертен? А она? – Все посмотрели на женщину: нагруженная покупками из бутиков, та выбиралась из такси. – А они? – Указующий перст уткнулся в сторону парочки студентов, идущих под руку вниз по улице. – А вы? – Палец прошелся по толпе. – Как давно о неминуемости смерти вспоминали вы? Неделю назад, десять, двадцать лет назад?.. Момент скоро настанет! Он приближается, и это так же верно, как то, что меня зовут Уэйн П. Бак. Готовы ли вы?

А парень хорош. Гарриман даже вздрогнул.

– Не важно, кто вы: банкир с Уолл-стрит или сезонный рабочий, – перед смертью все равны. Велик или мал, богат или беден – смерть придет за каждым из нас. В прошлом люди не забывали об этом. Посмотрите на старые надгробия, что вы видите? Образ крылатой смерти. И слова: «memento mori» – «помни о смерти». Думаете, юноша прекратит телефонный разговор и задумается? Удивительно: веками мы развивались – и все же упустили из виду фундаментальную истину, которая всегда – всегда! – тревожила умы наших предков. Когда-то давно поэт Роберт Геррик написал:

Гарриман сглотнул. Удача ему не изменила. Этот парень, Бак, – настоящий подарок. Толпа вокруг проповедника быстро росла, люди перешептывались так, чтобы не заглушить тихий, вкрадчивый голос. И Баку не нужна была Библия. Господи, он наверняка знал ее назубок. И не только Библию – с тем же успехом он цитировал поэтов-метафизиков.

Гарриман тихонько запустил руку в карман рубашки и включил диктофон. Нельзя пропустить ни слова. Это вам не предсказания Пата Робертсона в его же собственной программе «Клуб 700»: ни евангелистской чуши, ни акцента босяка из Флориды, ни грима штукатуркой – все натурально.

– Юноша не задумается над тем, что день, прожитый без Бога, – это день, прожитый впустую. Те двое любовников не задумаются, какой их ждет суд. Женщина с покупками, я почти убежден, ни разу не думала об истинных ценностях. Они как римляне, что слепо стояли в стороне, когда распяли нашего Господа. Если они и думали о посмертии, то думали так: я умру, меня положат в гроб, закопают – и все, дальше не будет ничего. Однако, братья и сестры, это совсем не так. В жизни я сменил много профессий, довелось мне поработать и ассистентом в морге. Со смертью ничего не заканчивается. Все только начинается. Я своими глазами видел, что происходит с умершими.

Гарриман заметил, что хоть толпа и росла, вокруг сделалось необычайно тихо. Казалось, никто не смеет пошевелиться. И сам он невольно застыл, затаив дыхание, ожидая, что проповедник скажет дальше.

– Возможно, нашему важному юноше с сотовым телефоном повезет, и его похоронят посредине зимы. Это несколько замедляет процесс. Но рано или поздно прибудут гости к обеду. Первыми придут мясные мухи, Phormia Regina, чтобы отложить яйца. В свежем трупе бурно развиваются несколько популяций разных видов, десятки тысяч червей, постоянно двигающихся и всегда голодных. Личинки сами по себе выделяют столько тепла, что те, которые в центре, вынуждены отползать к краю. Цейтраферная съемка покажет непрерывно кипящий котел. И конечно, могильные черви – первые и далеко не последние. Вскоре аромат разложения приманит остальных... Впрочем, расписывать в деталях весь процесс я не стану.

Но оставим, друзья, тех, кто упокоился в земле.

Возможно, наш юноша предпочтет кремацию. Лишит своего тела жуков и червей. Бренная оболочка исчезнет быстро и с достоинством.

Братья и сестры, поверьте, в смерти, что застигла нас вне Божьего ока, достоинства нет! Я видел кремаций больше, чем можно представить. Знаете ли вы, как тяжело сжечь тело? Какой для этого нужен жар? А знаете, что происходит с телом в пламени? Я расскажу вам, друзья, и тем вас не пожалею. Вы поймете, что на то есть причина.

Сначала волосы – от макушки до кончиков пальцев ног – вспыхивают и завиваются струйками синего дыма. Затем тело выпрямляется, словно кадет на парадном смотре, а после будто пытается сесть. И не важно, что сверху – крышка, оно все равно пытается сесть. Температура уже четыреста градусов. Закипает костный мозг, и начинают гореть сами кости, а хребет взрывается, как костяные гирлянды.

Жар все растет, и вот уже в печи пятьсот, восемьсот, тысяча градусов. Тело продолжает взрываться, и крематорий словно бы оглашают выстрелы. Тут я вновь воздержусь и не скажу, что именно взрывается. Позвольте открыть только, что длится это ни много ни мало целых три часа, пока от бренного тела не останутся пепел да осколки костей.

Почему я не пощадил вас, братья и сестры, и рассказал об этом? Отвечу: Люцифер, Князь тьмы, не дремлет и без устали гонится за вашими душами. Не пощадит он и вас. Пламя крематория куда как холоднее и тише, нежели пламя, уготованное душе нашего важного юноши. Тысяча или шесть тысяч градусов, три часа или три века – для Люцифера это ничто, не более чем теплый весенний ветерок. И когда вы попытаетесь сесть в озере горящей серы, и когда ударитесь головой о крышу ада и упадете назад, в то неугасимое пламя, горящее столь горячо, что всех сил моего бедного языка не хватит, чтобы передать, насколько горячо, – кто тогда услышит ваши молитвы? Никто. У вас была целая жизнь, но вы растратили ее понапрасну.