Александр Варго - Медиум

Завершилась эта волынка очень примитивно. Подполковник поднялся с кресла, участливо осведомился, может ли чем-то его ведомство или он лично быть полезным в организации похорон?

– Чем же, интересно? – прошептала Маша. Подполковник вежливо улыбнулся (он был сегодня в романтическом расположении духа), сказал несколько малозначащих фраз и покинул арену. Взвыл мотор. Мария тяжело поднялась, выбралась на крыльцо, потом вернулась, покрутила что-то в домофоне. Заскрипело кресло – женщина села.

– Эй, в шкафу, уснули?

Когда он подошел, она не казалась слишком пьяной, хотя «подсохло» в бутылке основательно. Но вид у нее был такой, словно за плечами осталась половина Эвереста, а вторую половину она обязана одолеть до полуночи.

– Зачем он приходил, Вадим? – подняла она глубоко запавшие глаза. – Неужели… бегство Валентины с этим как-то связано?

– Да нет, конечно, – выдохнул он. – Совпало так.

Каких нам только совпадений не подбрасывает жизнь. Откуда вспомнилось? – у берегов Уэльса 5 декабря 1664 года затонуло судно. Из сотни пассажиров уцелел один – по имени Хью Уильямс. В тот же день через сто двадцать лет на том же месте затонул еще один корабль. Спасся единственный пассажир. Звали его Хью Уильямс. И снова пятое декабря, спустя 75 лет – у тех же берегов затонула шхуна. Спасся пассажир. По имени Хью Уильямс. Типичное совпадение – ничего больше. О чем это он? Допустить «сотрудничество» суровых отпрысков Железного Феликса с анемичной «домоправительницей», конечно, соблазнительно, но не лучше ли поискать там, где потерял, а не там, где светло?

– Какую гадость вы пьете? – он отобрал у нее бутылку. Она вяло отреагировала, только пожала плечами.

– Водку, мон шер. Простую смертную водку. Правда, почему-то желтую…

Он понюхал подозрительной желтизны напиток. Цианистым калием не пахло. «Отличный повод, – подумал Вадим. – Будем считать, что у меня осталось еще три жизни». Он отхлебнул густую, отдающую перцем и тмином жидкость, прочувствовал, как алкоголь разливается по соответствующим артериям. Произвел второй глоток.

– Мало, Вадим, – прошептала женщина. – Чтобы добраться до моего уровня, вам надо повторить процедуру трижды…

Сделалось грустно. Саднящая пустота нахлынула и затопила Вадима. Он стоял посреди чужого дома, смотрел на чужую женщину, отягощенную невзгодами, проблемами текущего дня и маленькой дочерью, о наличии которой она даже не обмолвилась. Все было каким-то ненужным, тягостным, пустым. Он понятия не имел, зачем он оказался в этом особняке.

– Мне кажется, вечер перестает казаться терпимым… – пробормотала женщина, неуклюже выбираясь из кресла. – Пойдемте, Вадим, проводите меня до спальни – она же мастерская и место для невеселых раздумий…

В ее словах не было намека, просто Мария была выжата и разбита. Она качнулась, Вадим с негодующим возгласом подхватил ее за талию, помог подняться по замысловатой «эскадарии». Второй этаж представлял собой обширную мастерскую, разделенную перегородкой на две части. В одной имелась тахта, крытая шерстяным пледом, детский уголок, набитый мягкими игрушками, вторую насыщали в массовых количествах мольберты, отдаленно напоминающие чертежные кульманы с оторванными линейками, столы, заваленные бумагами, холсты по всем углам, кисти, краски, карандаши, незаконченные картины, наброски, эскизы, поворотные и передвижные лампы, украшенные салфетками, сухими цветами и предметами женского туалета. Царил беспорядок. Он окинул все это великолепие беглым взглядом, отвлекся на шум и с каким-то щемящим чувством сострадания смотрел на женщину, которая оторвалась от его руки, свернулась на тахте, подтянув колени к подбородку, засопела, едва закрыв глаза…

Он задернул шторы. Неприкаянной тенью блуждал по мастерской, невольно увлеченный и умиленный увиденным. Рисовала Мария Белоярская много и жадно. У нее действительно был талант. Изящество линий, контуров. Никакого модерна, кубизма, поп-арта, символизма. Все настоящее, сочное, пронзительное, порой даже чересчур. Лишь небольшие намеки на метафизику и сюрреализм – не без влияния Сальвадора Дали и Хоана Миро. Но далеко не везде – большинство картин и набросков отражало реальную жизнь. Выписывала свои творения Мария с завидной скрупулезностью, пустот не любила. Другое дело – незаконченность, которой грешили многие работы. Но это уже скорее влияние характера, а не манеры исполнения. Четкость и плавность контуров, свойственные Амедео Модильяни. Грустный реализм, достигающий местами такой удивительной выпуклости, что хотелось ее потрогать… На одной из картин, выполненной бледными красками, был запечатлен глубокий старец в белой бархатной рубахе. Он сидел за столом на ярко освещенной кухоньке и резал на дольки блестящее яблоко. Старик был недоволен, что его отвлекают от занятия, но недовольство не выходило за рамки ворчливого брюзжания. «Так вот вы какой были при жизни, Семен Борисович», – с удивлением подумал Вадим. Другая картинка – поменьше размером – запечатлела остроносую девчушку лет пяти, сидящую на заборе и болтающую ножками. Родная кровь, коротающая летние деньки «у семи нянек». Красивые осенние пейзажи, исполненные романтической тоской, на которых золотистая листва с облетающих берез казалась золотым дождем, а ветер, гнущий деревья и космы жухлой травы, ощущался почти физически. Сценки из городской жизни – поток транспорта, который пытается преодолеть испуганная ушастая собачонка. Не всякая такса добежит до середины проезжей части… Нищенка у входа в метро, протягивающая художнице костлявую ладошку… Странный набросок в дальнем углу, выполненный черным фломастером на серой бумаге. Это, по-видимому, была свадьба: в невесте без труда угадывалась Мария Викторовна, а жених – высокий, статный, изображенный отнюдь не карикатурно – производил впечатление популярного искусителя. Он улыбался благородной улыбочкой и был, ну, вылитый демон. Именно это, видимо, и хотела показать художница. Ей это удалось. «А ведь с таким даром воображения и убийственной чувственности она действительно могла бы в опытных руках переселиться в чужую душу», – пришла волнующая мысль.

Не выбираясь из задумчивости, он подставил к тахте треножник-табуретку, вооружился карандашом, огрызком ватмана, принялся рисовать спящую женщину. Выходило правильно, и делалось страшно. В первом классе его отдали в изобразительную студию, через месяц он оттуда сбежал, заработав вердикт: в принципе не бездарь, но делать ничего не хочет. Верхом творческих способностей в ту зеленую пору стал портрет конного махновца с выражением лица огородного пугала, выставленный в окне районного дворца пионеров, чтобы отпугивать прохожих…