Александр Варго - Медиум

– Железное доказательство, – развеселился Павел, – А других нет?

– Но она не связана с той… м-м, субстанцией, что прикончила старцев, всех остальных и трижды пыталась меня убить. Иначе как-то не стыкуется. Зачем ей меня спасать? Она хорошая девушка. Но странная. Чего-то хочет, но не пойму, чего. А может, ничего не хочет.

– Удивляюсь, что ты еще жив – с такой манерой мышления, – забрюзжал Павел, – Учись рассуждать связно – как я. Возможно, наш отлет остался в тайне для кого-то. Возможно, нет. Трюк с Франкфуртом прокатил, но это ничего не значит. Кто-то верит, что ты представляешь опасность. А уж в тандеме с таким непревзойденным ловкачом, как я… А еще есть версия, что нам решили не препятствовать. Убьют на месте. Очень удобно – в чужой стране, в условиях чуждого законодательства и не то чтобы повального радушия перед русскими «освободителями»…

– Скажи, а тебя нельзя время от времени выключать из розетки? – шептал Вадим, погружаясь в омут сна. Какое-то время он еще различал недовольный бубнеж – словно отдалялось журчание родника – потом настала тишина.

И в эту тишину ввалились образы. Отдельные из них он уже просматривал: женщина, сомкнув колени, сидит на кушетке. На коленях листок с бледным рисунком, она бегло что-то штрихует, широкая тень закрывает свет от люстры, женщина поднимает бледное лицо с запавшими от бессонницы глазами, кроткий лик перекашивается от страха… Пауза, застывшая картинка рассыпается в пыль. Почему привязалось к нему это видение? Хочет что-то сказать? Ну, рисует женщина… Во сне не получалось думать. Тряслись клетчатые носки: завотделением Ордынская душила старика Белоярского – причудливое понимание врачебной этики, долга и клятвы Гиппократа… Карлик бежал по кирпичной стене, срывалась нога (не у карлика), тусклый мир переворачивался, неслась навстречу асфальтовая дорожка…

– А ну, не стони, – врезал под ребро Фельдман.

Он не проснулся. Дело принимало скверный оборот. Ускоренный просмотр – сплошное мельтешение, трудно разобраться. И вдруг в этот хаос загрузилась явственная картина… Просторная комната в розовых тонах, широкое окно, украшенное вычурными, наглухо задернутыми шторами, пожилой мужчина бьется в припадке посреди огромной кровати… Глаза закатились, вылезли из орбит, пена струится по губам, он пытается приподняться, опереться, но руки проваливаются в мягкую перину, удается лишь изогнуть спину. Он в блеклой пижаме, несколько минут назад он, должно быть, читал журнал, который в скомканном виде валяется рядом. Очки соскальзывают с носа, падают под плечо, переламывается дужка… Картинка начинает стремительно размазываться. Съедаются неведомым пожирателем очертания спальни, уже не разобрать, какое время суток там представлено – дневной ли свет за окном, горит ли люстра… Невнятная тень заслоняет пол-экрана – там кто-то есть! Вернее, уже нет, размазанная фигура движется поперек картинки, пропадает…

Он очнулся в холодном поту, бессмысленно таращился на сетку, сплющившую сложенный пополам журнал. Фельдман перевернул книжную страницу, скосил глаза, захлопнул книгу. Вадим покосился на обложку. Иоганн Вольфганг Гете. «Фауст». Где взял, неизвестно.

– Нет, этот «мученик мятежный» не для наших испорченных мозгов. Какой-то усложненный, постоянно меняющийся узор. За интонацией и ритмами не уследить. То Фауст скорбно размышляет, то Мефистофель куражится словопрениями, то ангелы хором затягивают благолепие… Трудно. Я только уловил, что Мефистофель возникает в начале в виде черного пуделя. Произносит заклинание и превращается в элегантного беса – дескать, «я дух, всегда привыкший отрицать». И это ЕГО, как ни странно, слова: «Сера теория, мой друг, но древо жизни зеленеет».

– Фауст получает новую молодость, длинную жизнь, он может воплощать все свои желания… – прошептал Вадим, закрыв глаза, – Но стоит ему возвеличить отдельный миг, возопить: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!», как его душа тут же поступает в полное распоряжение инфернальных сил. Так написано в договоре…

– Вы не в литературном обучались, юноша? – насторожился Павел.

– А твой разлюбезный Гете, между прочим, родился в том самом городе, куда мы сейчас летим. В 18 веке Франкфурт-на-Майне был вольной купеческой республикой, где проводились знаменитые франкфуртские ярмарки. А Гете вырос в семье представителей городской верхушки. Ты знаешь, как выглядит Басардин?

– А что? – напрягся Павел.

– Скажи.

– Ну, примерно знаю. Нашел в Интернете несколько снимков. Анатолий Басардин принимает от дорогого Леонида Ильича Брежнева золотую звезду Героя Социалистического труда, Анатолий Басардин читает лекцию студентам Принстонского университета…

– Какой он?

Фельдман забеспокоился, почувствовав что-то неладное.

– Он полнее своих друзей, подбородок такой двойной, глаза посажены близко, волосы, если и остались, то только над ушами…

– Павел, он, кажется, мертв. Или умрет, черт его побери…

Несколько минут приятель молча его разглядывал. Потом искоса глянул на проплывающую мимо стюардессу с «исконно русским» азиатским разрезом глаз. Стюардесса улыбнулась Фельдману. Фельдман улыбнулся стюардессе. Взорвалась хохотом компания беззаботных «афророссиян».

– М-да уж, – процедил Фельдман, устраиваясь поудобнее, – Требуется пулемет, чтобы разрядить обстановку. Ну, что ж, проводим авральное совещание. Обоснуй.

– Ты помнишь, я вскользь рассказывал, что после того как долбанулся башкой…

Он излагал, сбивчиво, путаясь, краснея до кончиков волос. Павел молчал.

– Мне плевать, поверишь ты или нет, но все истории документальны. Правда, с Лизой какая-то ерунда приключилась – если верить моим глюкам, это она меня сдала…

– Это еще не повод желать твоей смерти и плохо к тебе относиться, – крякнул Фельдман. Он погрузился в унылую задумчивость, – С огромным удовольствием я бы тебя огорчил, Вадим, но вынужден признать – в жизни бывает всякое. Сам случался свидетелем торжества духа над материей… И что теперь прикажешь – покинуть самолет?

– Нет, – Вадим покачал головой, – Хорошо летим. Нам, в конце концов, заплатили аванс.

– Чушь какая-то, – помотал головой Фельдман, – Если этот… нематериальный прогресс пойдет и дальше семимильными шагами, то сыщики со своей дедукцией и мыслительным аппаратом станут так же неактуальны, как цирк в России. Послушай, ты же не видел, что он умер?

– Не видел. Только приступ. А потом расплылось. Он мог отлежаться, встать, пойти…

– Перенервничал, бедняга, – пробормотал Павел, – Сердце забастовало. Или яду выпил – стрихнина там, цианида, синильной кислоты – по вкусу… Стоп, – он резко повернулся, – Ты какое видишь время – настоящее, прошедшее, будущее?