Дмитрий Глуховский - Сумерки

Что я хотел приказать высечь Эрнана Гонсалеса за то, что продолжает повторять свои богохульные сплетни, но переменил решение и отпустил его, только наказав больше никому не говорить о том, что слышал» .

На сей раз я был твёрдо намерен растянуть удовольствие. К чему заглатывать всю порцию моих средневековых приключений сразу? Теперь, когда я дождался новой главы, я мог позволить себе как следует смаковать её, обдумать прочитанное, представить себе дальнейшее развитие событий.

Аккуратно отложив листы, я поднялся и прошаркал на кухню. Пока мои конкистадоры были на привале, я тоже мог позволить себе перекусить. Оленины и мяса обезьян-ревунов в холодильнике, как назло, не оказалось; пришлось довольствоваться картошкой. Готовил я её по французскому рецепту grattin dauphinois : сначала отварил, потом остудил, порезал, залил сметаной, посыпал тёртым сыром и так поджарил. Вся эта процедура оставляла мне достаточно свободного времени, которое можно было занять по желанию. Я не нашёл ничего более увлекательного, как домысливать за автором отчёта всё то, писать о чем он почел за лишнее.

Иссиня-чёрное чужое небо, звёзды и месяц на котором совсем не такие, как в родной Испании… Кто-то мне говорил, что в Латинской Америке (не знаю, правда, оттого ли, что они там живут в Южном полушарии, или же потому что в Западном), даже Луна выглядит иначе. О том, что на ней можно разглядеть какое-то человеческое лицо, там и слыхом не слыхивали; зато весь континент убеждён, что лунные кратеры и моря складываются в очертания кролика. С ушками. И звёзды оттуда ближе.

Тонкая, непонятно кем и когда протоптанная тропа, по которой они ступали, уйдя из этой негостеприимной деревни. Неверная, обманчивая дорожка, иногда неожиданно упирающаяся в заросли: их приходится расчищать, рубя мачете толстые лианы, которые выпускают клейкий пахучий сок. А тропа уползает глубже и глубже в дебри, раздваивается, троится, заводя своими ответвлениями в трясины, в тупики, заманивающая в странные ритуальные места, поляны, на которых неосторожных путешественников поджидают голодные каменные идолы и злые духи. Вихляющая, кружащаяся, она возвращает странников на только что пройденный отрезок пути, — или это только кажется? Становящаяся то совсем незаметной, — да и тропинка ли это, может, просто лесная прогалина? — то вдруг расширяющаяся и недавно кем-то расхоженная, — кем?

Сельва — загадочный, непроходимый лес, в котором незнакомые, удивительные деревья растут ствол к стволу, а всё малое пространство меж их корнями заполнено какими-то кустами, вьюнками, густо переплетено лианами. Узловатые ветви деревьев увешаны непривычными тяжёлыми плодами — надкусишь один, и твоя мужская сила не иссякнет до глубокой старости, надкусишь другой — умрёшь на месте в страшных корчах. Чуть видные сквозь заросли, но при этом слышные за десятки метров огромные яркие цветы кружат голову своим ароматом.

Это лес, который никак нельзя посчитать чем-то неживым — в отличие от щетки кривых сосенок, которыми поросли холмы далекой Испании, от изморенных иберийским солнцем оливковых рощиц; да, впрочем, и от тщедушных перелесков флегматичной нашей средней полосы. Сельва дышит, движется, кипит жизнью днём и ночью, неотступно следит за путником тысячами глаз, — паучьих, кошачьих, птичьих…

Сельва и есть квинтэссенция жизни: в её чаще постоянно появляются на свет миллиарды новых созданий, и миллиарды умирают, пожирая и выпивая друг из друга соки, увядая и расцветая, жертвуя собой, взращивая своих детёнышей, испражняясь, черпая свою жизненную энергию в солнце, воздухе, крови и плоти, воде, навозе, чтобы, отжив свой срок, удобрить собой жирную, кишащую червями почву и возродиться снова — в других.

Разжаривая на синем газовом пламени ломтики картошки в сметане, я думал о пламени багровом, которым горели костры испанцев на высеченных в сельве для стоянки полянах. Воображал себе рассевшихся в круг у огня конкистадоров, красноватые отсветы на их загорелых, задубевших лицах, обросших густыми чёрными бородами, видел блики, играющие на выгнутых стальных шлемах. Вот сеньор Васко де Агилар: его я себе отчего-то представлял рыжим, косматым, кряжистым, напористым и способным схватиться за эфес без малейших колебаний. Не знаю, откуда у меня взялся в голове этот образ: до сих Васко де Агилар никак себя не проявил, выступая только в качестве почти безгласного спутника автора заметок.

Брат Хоакин мне виделся высоким, сутулым, бледнолицым, с хищно загнутым ястребиным носом, нездоровыми, насиженными за долгие ночи в монастырской библиотеке кругами под чёрными глазами, почти всегда затянутыми поволокой задумчивости, но иногда вспыхивающими праведной яростью. Серая монашеская ряса, пошитая аскетичными францисканцами из грубой мешковины, верёвка вместо пояса.

Индейских проводников я вообразить себе не мог совсем. Одевались ли они как испанцы, или как майя? Да и как вообще одевались майя?

Самая главная странность выходила с самим автором заметок. Думая о нём, я каждый раз невольно представлял на его месте себя, но только загорелого и подтянутого — точно как ребёнок, читающий книгу про какого-нибудь Зверобоя или Чингачгука. Поймав себя на этой мысли раз, я испытал смешанное чувство — что-то между лёгким стыдом и озорством, словно тайком играл в игрушки, неположенные мне уже по возрасту, но всё ещё приносящие по-детски яркую радость.

Я собрал со сковороды остававшийся там сырно-сметанный соус куском хлеба и отправил в рот. Сейчас было бы очень правильно помыть за собой посуду, но вот незадача — горн уже трубил общий сбор, задерживаться и отставать от отряда было никак нельзя.

«Что по прошествии трёх недель, которые мы находились в пути, наш отряд преодолел не менее тридцати лиг. И что последнее селение индейцев, которые мы видели, было то самое, где удалось выменять лепёшки и муку, называвшееся Хочоб (Hochob), а после него мы опять вступили в сельву, и дорога началась весьма трудная.

Что с продовольствием становилось всё хуже, и солдаты снова стали роптать. И что некоторые говорили, что проводники хотят завести нас глубоко в лес, где наш отряд ждёт засада, и где кони не помогут нам выиграть сражение против индейцев. И что вспомнили пропавших товарищей, и некоторые утверждали, что те были истреблены в такой засаде, а не ушли обратно к Мани; и что только я, сеньор Васко де Агилар и брат Хоакин Герреро изо всех испанцев знали, что проводники не предавали нас, а произошло нечто другое, чего нам не дано уразуметь, и к чему приложена рука Сатаны.

Что я много размышлял о произошедшем и искал ему объяснения, и также спрашивал у товарища моего Васко де Агилара и брата Хоакина, как они могут объяснить это. О том, что индейцы на Юкатане и в других частях этой земли приносят людей в жертву, разрубая им грудь и вырывая сердце, я слышал ещё до того, и сам был тому свидетелем в одной из деревень; видел и жертвенные камни на вершинах некоторых храмов в городе Чичен-Ица (Chichiniza), кудамне случалось приезжать по поручениям.