Александр Матюхин - Самая страшная книга 2022 [сборник litres]

Это случилось ранней осенью. В предместье Красного города, Шацкой слободе, выдались необычайно теплые деньки. Большая война минула доброе десятилетие назад, крестьяне за крепостной стеной уже перестали втягивать голову в плечи и трусливо озираться при любом шорохе. О! Это был настоящий пир жизни: полные овины ждали молотьбы, скотине заготовили вдоволь сена, жирные гуси важно расхаживали вдоль неказистых деревенских дорог. Пир жизни… А там, где есть пир, обязательно появимся мы.

Игумен неделю держал нас почти без еды, он не давал нам спать и много времени тратил на наставления. Но видит Господь (если он есть): мы настолько обозлились, что совершили бы эту епитимью без его жарких и убедительных речей.

Опоенные дурманящим зельем, мы нагрянули в Шацкую слободу как полчище саранчи. И, к своему ужасу, я помню каждое чертово мгновение: как бежал, будто голодный шакал, к монастырю на окраине слободы, как ворвался в кельи и перерезал глотки десяти спящим монахам. Я выбрал самый тощий труп и выпотрошил его прикроватный сундук – так я добыл свою первую монашескую робу.

А дальше я потерял над собой контроль: помню, как на глазах у израненного кузнеца, окруженный озверевшими своими братьями, я вскрывал живот беременной бабе; наверное, его жене. Я помню, как вопила она, как дрожала в корчах, а я сыпал ей песок в распоротое, опустошенное чрево. Помню, как шевелился еще живой плод и как я раздавил ему голову. Помню хруст маленьких косточек и вкус нежной плоти недоношенного младенца.

Мы ликовали, мы пировали, мы перерождались в нечто новое, зловещее, бессердечное. И сейчас, с высоты прожитых лет, я понимаю, что в жестокости той не было злого умысла – лишь детская игра. Просто играли мы только в игры, которым нас научил Игумен.

Стая Рябинников возвращалась в свой проклятый Мжэржский лес – на Поле стрел. Мы унесли на себе все, что только могли унести; многим вспомнилась старая наука – тащить мертвого брата, чтобы потом его освежевать, зажарить и съесть. И если раньше мысль о каннибализме вызывала страх и отвращение, то теперь навевала приятные воспоминания.

Епитимья окончена, мы возвращались на Поле стрел: не страждущие, но каратели.

Этим вечером я одним из первых сменил оперение: Игумен нарек меня Пустельгой.

Пацек сдержал свое слово: вывел меня по тайному ходу на добрую версту от крепости. В ответ я сдержал свое: вырезал купцу язык, выколол глаза и продырявил барабанные перепонки, но сохранил жизнь. Теперь он даже при всем желании не сможет рассказать, кто нанес ему эти жуткие увечья.

Вдали от крепостных стен и вышколенных на убийство понтигалов я чувствую себя прекрасно. Меня ждет новая епитимья, новая боль, новое освобождение.

Найти в Красном городе родственницу Пацека оказывается не просто, а очень просто. Мне не приходится по своему обыкновению искать информаторов, пытать горожан или устраивать слежку. Родственница пана Густава в Красном городе собственно тем и известна, что является его двоюродной сестрой. Корчмарь за миской супа рассказывает мне, как найти пани.

Что ж, я могу предположить, что сам Господь хочет смерти этой женщины, раз уж все так просто…

Пани зажиточна, но и не богата; она уже много лет ухаживает за парализованным супругом, вместе с ней живет и дочь со своим мужем.

Храни Господь (или дьявол?) болтливых корчмарей!

Найти ее дом оказывается делом несложным: это единственный свежепобеленный дом в портовом районе – островок достатка в море нищеты. Я столько лет ждал этого момента, столько лет… Все не может быть так просто! Неужели не спрятался где-то дрессированный сторожевой пес, неужели не ждет меня в переулке закованный в латы стражник со смертоносной алебардой в руках? Ничего. Заходи, бери что хочешь; это удручает, это обесценивает мою боль.

Они еще не спят, когда я объявляюсь. В этот раз я не крадусь как вор, не пробираюсь в дом через подвал или чердак; я стучусь в дверь, и мне открывают.

– Монах? – На меня смотрит рыжеволосая веснушчатая девушка. Она выросла настоящей красавицей; я узнал ее. – Что привело вас в столь поздний час?

Я откидываю капюшон, чтобы она могла увидеть мое лицо – лицо своего убийцы.

– То… Томислав?

Трофейный короткий меч взлетает вверх, затем резко опускается вниз, чтобы перерубить трахею. Резким движением я вскидываю руку, и нож из рукавной петли падает в ладонь. Я бью в грудь, затем еще и еще, снова и снова. Придерживая тело, я аккуратно кладу его на пол.

Наверху плачет ребенок, на лестничный пролет выходит мужчина.

– Агнешка? Агнешка, что за шум? Томислав плачет, я не могу его успокоить…

Они назвали своего ублюдка моим именем, мертвым именем. Я застываю в тени шкафа, чтобы настигнуть мужчину: он стоит ко мне спиной, я даю ему несколько секунд, чтобы он мог увидеть труп жены, затем перерезаю глотку. Он выше и крепче меня, но с перерезанным горлом что бык, что суслик: живут одинаково недолго. Я хватаю его за волосы, бью пяткой под колено и тяну на себя, затем режу еще раз. Горло его громко хрипит, из раны мне на руки хлещет теплая кровь. Когда хрипы прекращаются, я отпускаю волосы и помогаю телу упасть. Наверху ребенок продолжает плакать; я торопко шагаю вверх по лестнице.

– Агнешка, Томаш! – это говорит ОНА , я вздрагиваю. – Подойдите к Томиславу, я делаю дедушке компресс. – Агнешка!

Я вхожу в комнату и вижу тощего старика, лежащего на перинах. Над ним колдует полноватая женщина в простецком зеленом платье. Старик замечает меня, его льдистые голубые глаза все еще искрятся разумом. Старик мычит, и женщина поднимает голову, встречается с моим взглядом.

– Сынок…

Всего один шаг – и я уже возле кровати. Всего один взмах – и я пронзаю старика мечом, пригвоздив его к перине. Кажется, он встречает смерть с благодарностью.

Какая прекрасная боль: я ослепил собственного дядю и вырезал ему язык, чтобы убить всех и каждого в отчем доме.

– Томислав… Я знала, что когда-нибудь ты придешь, знала. Ты… – Ее голос дрожит, она прикладывает все силы, чтобы не заплакать. – Ты убил Агнешку?

Я лишь молча киваю в ответ.

– Ох, сынок, не стоило… Не стоило. Пообещай мне, что ты не тронешь маленького Томислава. Просто пообещай.

– Обещаю. А теперь ложись на пол.

Мать повинуется. Она тихонечко всхлипывает, неустанно бормоча себе что-то под нос. Я сажусь подле нее и нарочито медленно вытираю нож о рукав.

Мать нерешительно тянет ко мне руку, гладит мою щеку, проводит по бритой голове. Она продолжает меня гладить и улыбается сквозь слезы.

– Прости нас, Томислав. Мы не сразу узнали, что это за монахи. Это потом люди Пацека выведали все про лжеиноков, когда стали с ними торговать. Я не знала, клянусь, я не знала. Была чума, был голод… Пойми, тогда казалось, что это единственный шанс спасти тебе жизнь. Агнешка была так слаба, я думала, что она умрет, но она выжила. А ты, тебя мы могли потерять… Сыночек мой, радость моя! Ты все же жив…