Сьюзен Хилл - Смерть под маской [litres]

Ночные кошмары отступили, сменившись странными снами, лишь перемежавшимися ужасами. Но однажды я вдруг пробудилась среди ночи, ибо то, что теплилось в сознании, обозначилось вдруг четко и ясно. Не мысль и не имя: то был образ, – и, узнав его, я словно заиндевела. Руки окоченели настолько, что я с трудом шевелила пальцами, но все же сумела накинуть халат, отыскать в туалетном столике ключ, выйти из спальни и одолеть длинный, темный, безмолвный коридор этого дома. Портреты и гравюры со сценами охоты, казалось, надвигались на меня. Шкафы со всякими диковинами – там находились бесконечные коллекции – проблескивали в свете небольшого фонарика, который я взяла, не желая зажигать свет, да, по правде говоря, и не знала, где искать половину выключателей. Необычные фигуры, камни, мертвые птицы и бабочки, бронзовые статуэтки, чьи-то кости, перья и даже крошечные черепа – в семье Лоуренса хватало путешественников, коллекционеров и собирателей золотых сокровищ, – все это привозилось сюда, в Хоудон, и находило себе здесь место. Мимоходом мелькнула мысль, как воспримет эти старинные, плесневелые гадости мой малыш. Чем дальше шла я по этому малопосещаемому уголку дома, тем больше креп в моем сознании тот образ. Я чувствовала, что нездорова, слаба, испугана, и все же выбора не было, кроме как разобраться с источником страха. Если я сделаю это, то, наверное, избавлю себя от ужасного образа раз и навсегда.

Не слышалось ни единого звука. Мои обутые в мягкие тапочки ноги едва касались длинной ковровой дорожки посреди коридора. Казалось, за мной следят, скорее даже сопровождают, словно бы на всем пути кто-то неотступно шел рядом, дабы удостовериться, что я не ослабею и не поверну обратно. О, то была жуткая прогулка! Дрожь пробирает при одном только воспоминании о ней.

Я дошла до двери маленькой гостиной и повернула ключ. Пахло старой мебелью и материей, долгое время пробывшими взаперти без свежего воздуха и света. Но мне не хотелось находиться здесь с одним фонариком. Я отыскала выключатель, две лампы зажглись тусклым светом – и я снова увидела картину. А увидев, поняла, что из всей этой затхлости до меня долетает еще какой-то запах, резкий и очень отчетливый. Секунда-другая понадобилась мне, чтобы понять, – это краска, свежая масляная краска. Я огляделась. Наверное, комната все же как-то использовалась, возможно, кто-то из слуг что-нибудь здесь ремонтировал или перекрашивал, хотя никаких следов этого я не замечала. Да и красок или кистей тоже не было.

Картина так и стояла лицом к стене, и, подойдя к ней, я замерла, прислушиваясь к громким ударам сердца, отдававшимся в ушах, и дрожа от страха. Но я понимала: не будет мне никакого покоя до тех пор, пока не докажу себе, что все одолевавшие меня дурные видения и сны порождены выпавшими на мою долю потрясениями, переживаниями и болезнью.

Набравшись решимости, я схватила картину, повернула и уставилась на нее широко открытыми глазами.

Поначалу она показалась мне прежней. Я застыла, охваченная воспоминаниями о том полном ужаса вечере, об этих масках, костюмах, криках, запахах, свете факелов, о потерявшемся в толпе муже. Многие костюмы и маски выглядели знакомыми, но ведь они были традиционными в Венеции и использовались на карнавалах уже сотни лет.

А потом я заметила в одном углу почти скрытое в толпе лицо в белой шелковой маске, увенчанной султаном из перьев, в прорезях которой виднелись глаза Клариссы Виго. Эти-то глаза и убедили: я ничего себе не вообразила. На меня был нацелен тот же пристальный, злобный взгляд сверкающих глаз, исполненных жаждой мести и ненавистью, а еще ужасающим злорадством. Эти глаза, казалось, уставились прямо на меня, чуть ли не в душу заглядывали, и одновременно указывали на что-то. Как могли они смотреть в два места разом?..

Я проследила за их взглядом. И увидела.

В одной из гондол, ближе к краю, стоял мужчина в черном плаще и шляпе-треуголке. Стоял между двумя другими, чьи лица полностью закрывали маски. Один держал его за руку, другой словно бы подталкивал вперед. Черная вода рябила под слегка покачивавшейся гондолой. Голова мужчины была обращена ко мне. Выражение его мертвенно-бледного лица внушало ужас – сплошной страх и отчаянная мольба. Он старался вырваться. Молил о спасении. Он не хотел оставаться в гондоле рядом с теми, другими.

Ошибиться не представлялось возможным: это мой муж, – но, когда я видела венецианскую картину в последний раз, его на ней не было, в этом я не сомневалась, как в самой себе. Мой муж оказался на полотне, написанном за двести лет до наших дней. Я тронула холст пальцем, но нет, он был чист и сух. Никаких признаков, что в последнее время здесь что-то было дописано или изменено, и я больше не чувствовала запаха масляной краски, столь едкого всего несколько мгновений назад.

Потрясенная, истерзанная болезнью и горем, я бессильно присела в этой сумрачной комнатушке. Случившееся не поддавалось объяснению, но я знала: это происки злой силы, – и понимала, кто несет за это ответ. И все же не было в этом никакого смысла. До сих пор никакого смысла нет.

Одно я действительно поняла, с каким-то даже облегчением: Лоуренс мертв. Как бы, где бы и что бы ни случилось – мертв, будь он «заживо похоронен» на этой картине или в Большом канале. До той поры я – вопреки здравому смыслу – надеялась, что настанет день и я получу весточку с сообщением, что он жив. Теперь эта надежда умерла.

Дальнейшее я помню слабо. Должно быть, отыскала дорогу к своей комнате и легла, но на следующий день проснулась с этой самой картиной перед глазами и заставила себя вернуться и еще раз взглянуть на нее. Ничего не изменилось. В дневном свете, сочившемся сквозь тяжелые занавески, я увидела картину там, где оставила, и лицо мужа – все так же обращенное ко мне и молящее о помощи.

Графиня надолго погрузилась в молчание, совершенно изнуренная. Мы сидели друг против друга, не говоря ни слова, однако я чувствовал близость понимания и собирался рассказать ей о собственных маленьких происшествиях, связанных с венецианской картиной, и о множестве доставляемых ею хлопот.

Я раздумывал, не отправиться ли мне лучше в свою комнату, оставив дальнейшие разговоры на следующий день, когда сил у нее прибавится, но тут голубые глаза открылись и глянули мне в лицо, а графиня произнесла:

– Я должна получить эту картину! – так неистово и отчаянно, что я оторопел.

– Не понимаю, – отозвался я, – каким образом она ушла из ваших рук и в конечном счете попала ко мне.

Старое личико сморщилось, показались слезы, смягчившие колючий взгляд этих голубых бриллиантов.