Олег Рой - Порог

— Страдающие всегда бывают вознаграждаемы.

А брат Филипп вздыхал и молча молился.

И так продолжалось не один раз, покуда под навес, где обретались монахи, не стали приходить каждый день.

— Взгляните на брата Филиппа, люди, — кротко сказал однажды Жан-Жак де Бизанкур, когда любопытных собралось достаточно. — И внемлите его печальной истории. В глубоком детстве потерял он родителей и жил в монастыре бенедиктинцев, как и я сам. Но и туда добралась чума…

— Чума!

— Мор!

— Болезнь!

— Господи, спаси! — раздались отовсюду испуганные всхлипы, и вскинулись крестящиеся руки.

— И только молитвы, творимые святыми отцами, — продолжал Бизанкур, — немного сдерживали ее. И те из нас, что молились усерднее, остались в живых. Этому немало способствовали индульгенции и пожертвования…

— Мы пожертвуем вам все, что у нас есть! — раздались робкие отклики.

— Нам ничего не нужно, — мягко ответствовал голубоглазый. — Однако дослушайте, добрые люди. Монастырь наш буквально осаждали несчастные. И вот в одну из ночей брат Филипп вышел, как обычно, собрать те дары, что принесли добрые прихожане. И одна женщина, по виду нищенка, обмотанная тряпьем, набросилась на него с кулаками. Она кричала и обвиняла святую церковь в том, что они берут себе золото, ничего не давая взамен.

Люди стали переглядываться, несомненно, эти мысли тоже посещали некоторых.

— Женщина нанесла брату Филиппу несколько глубоких царапин — стоит ли бранить несчастную, — глубоким и тихим голосом, полным скорби, говорил Бизанкур. — И к утру он заболел чумой.

— Какой ужас! — вскочили некоторые, отшатываясь и порываясь бежать прочь.

— Сядьте, — негромко, но властно произнес Жан-Жак, и они повиновались. — Вы же видите, что он совершенно здоров. Речь я поведу о чуде.

— Чудо! Чудо! — зашептали все, притихнув и обратившись в слух.

— А чудеса порой вещь опасная, — вещал Бизанкур. — Итак, бедный брат Филипп покрылся к утру волдырями, а на другой день весь почернел и трясся в лихорадке.

Сочувственно-напуганные взоры обратились к брату Филиппу, а тот спрятал лицо за капюшоном и принялся еле слышным шепотом шелестеть слова молитв.

— Несомненно, он заболел ужасающей чумой, которая уже много жизней отправила на тот свет и, увы, продолжает отправлять, — мягко продолжал рассказ Бизанкур. — Но эта благородная душа пожалела оставшихся наших братьев-бенедиктинцев.

— Как это?

— Дабы не заразить остальных, — вздохнул Жан-Жак, — он ушел из монастыря, чтобы умереть вдали от него и не распространять заразу далее.

После этого многие принялись креститься, глядя на брата Филиппа во все глаза.

Жан-Жак заметил, что число слушающих заметно возросло; там были и мужчины, и женщины.

— Я последовал за ним, прося вернуться, — продолжал он. — На что он убыстрял шаг и, в свою очередь, просил меня самого вернуться к братьям, пока меня самого не коснулась зараза. Он говорил, что никоим образом не хотел бы быть причиной моего несчастья и гибели. Таким образом, мы отошли довольно далеко от монастыря, невдалеке показались крыши домов. Я пообещал брату Филиппу вернуться обратно, но не послушался, а, отойдя от него, укрылся в зарослях кустов, молился там и плакал…

Чуткое ухо Жан-Жака уловило еле слышные сдавленные рыдания в увеличившейся толпе.

— Брат Филипп меж тем слабел час от часу, но не переставал молить Господа избавить его от страданий и не допустить, чтобы хоть кто-нибудь тоже пострадал, заразившись от него, — негромко рассказывал Бизанкур, краем глаза отмечая, что народу вокруг него стало еще больше. — Внезапно от домов отделилась фигурка, величиной с маковое зернышко; приближаясь, она все росла, пока наконец не стало видно, что это женщина с ребенком на руках. Женщина шла прямо на брата Филиппа. «Не приближайтесь», — слабо попросил он, но она вдруг ускорила шаг. «Сам Бог посылает мне вас, — сказала она. — Мне не дойти до монастыря. Мне нужно ваше благословение на то, чтобы я убила своего ребенка».

— Что?

— Как?

— Почему? — зароптали в толпе.

Но им пришлось умолкнуть, потому что монах, похожий на ангела, так и не повысил голоса — и они утихли, чтобы не пропустить ни слова.

— «Не с ума ли вы сошли?» — тихо осведомился брат Филипп.

— «Я видела пророческий сон сегодня ночью, — ответила истощенная женщина, совсем не походившая на сумасшедшую. — И сон был яснее яви. Ужасный мор, косящий нас, — не что иное, как свидетельство скорого явления Антихриста и последующего Апокалипсиса».

После этих слов потребовалось еще минуты две, чтобы стих ропот.

— «Царь Ирод приказал избить младенцев, убоявшись за власть свою, — продолжала женщина. — Нынче же грядут дела страшные, и только ради спасения всего рода человеческого я иду на это. Приснилось же мне, что если истребить всех некрещенных младенцев от сорока дней до году, то среди них непременно окажется Антихрист. Если же убит будет добрый католик, то не погибнет он, а сподобится венца, и деяния эти будут способствовать исцелению людей». — «Не делай этого, добрая женщина», — пытался отговорить ее брат Филипп, но она была непоколебима: «Я это сделаю, и избавлю землю от Антихриста и грядущего конца света. Если же я ошибусь, то и тогда ребенок мой пострадает не напрасно. „Ибо всякий терпящий какое-либо зло здесь терпит или для оставления грехов, или для приумножения венцов“, — так говорил Феофилакт Болгарский… И ради этого я возьму этот двойной грех на душу свою. Я шла к монастырю, но Бог услышал меня и послал мне ранее святого отца. Благослови!» — С этими словами женщина быстро выхватила откуда-то нож и быстро нанесла два сильных удара — своему ребенку и себе. Оба тут же упали мертвыми и не поднимались.

Рассказ ангелоподобного монаха был столь чудовищным, сколь и завораживающим, и заканчивал он его в полной тишине:

— Я был недалеко и был тому свидетелем. Я слышал, как вскрикнул брат Филипп, и подумал, что он скончался тоже, и от великого потрясения потерял сознание. Очнувшись, я сперва не мог понять, где нахожусь, и с немалым удивлением узрел склонившееся над собою лицо брата Филиппа. Одежда его была в крови, но сам он был жив, и, что удивительно, кожа его совершенно очистилась, а ведь я видел, что еще вчера лицо и руки его были в изобилии покрыты гноящимися ранками, свидетельствами черного мора. И его кожа приобретала лиловый оттенок, но нынче же сияла белизной, как у всякого здорового человека. «Что это за кровь, не ранен ли ты?» — спросил я. «Это кровь младенца и его матери, — печально отвечал брат Филипп. — И, значит, женщина была права. Произошло чудо. Как бы я ни хотел быть участником его, но вот, видишь ли, Промысел Божий неведом душам людским. И мы не узнаем, антихрист ли это был или добрый католик — во всяком случае, душа его теперь на небесах, а я исцелен». И брат Филипп горько заплакал, скорбя и о ребенке, и матери его. И столь велико было его горе, что с той минуты он стал сильно заикаться, и слова порой вымолвить не может. А прочие слова таковы, что рассудок его порой мне кажется помраченным.