Олег Кожин - Игра в куклы [litres]

– Давайте по старшинству. Елена, вы любите шить? Я вот просто обожаю. Особенно игрушки. Или, точнее сказать, любила…

Он был хорошим медведем. Неуклюжим добродушным увальнем, с белой плюшевой шкурой и набитым ватой сердцем. В безграничной любви своей Швея наделила его мощными лапами, каждый палец на которых оканчивался широким черным когтем. Покатая спина, грудь широкая как ледокол, за массивным лбом спрятался недюжинный ум. Он и в самом деле был хорошим медведем.

Сту-сту-сту-стучала швейная машинка, сшивая разрозненные куски выкройки в огромное медвежье тело. Бу-бу-бу-бубнил ноутбук, который Швея включала во время работы. Швея никогда не видела живого белого медведя и хотела, чтобы образ все время находился перед глазами.

Глаза же его появились не скоро. Гораздо позже ушей. Поэтому первое время он слушал. О том, что белые медведи – гроза Арктики. О том, что белые медведи – прирожденные убийцы. Он говорил себе, что это не про него. Он больше любил тонкий голосок Умки, который искал друга не с черным носом, а с розовым. Но уже тогда, задолго до предательства, догадывался: неустанно преследовать добычу, сливаться с ледовыми торосами, рвать зубами, убивать, убивать, убивать – это про него.

Черные бусины глаз блестели, исподволь наблюдая за пухлой девочкой, лишь немногим больше его самого. Она же едва взглянула на улыбчивого белого мишку, перевязанного красным бантом, которого Швея с трудом удерживала на вытянутых руках. Небрежным кивком велев посадить подарок возле дивана, девочка уткнулась в планшет. Но глаза Швеи все равно полнились любовью. Вот тогда-то он и понял, что это слепое обожание, подарившее ему жизнь, заемное, чужое. Он улыбался, вывалив красный язык, но в ватном сердце клокотала ненависть.

Ночью, когда уснули все, кроме пухлой девочки, он собрал эту ненависть, сконцентрировал в израненном ватном сердце… и, впервые в жизни, зарычал. Неуклюже, путаясь в лапах, он сделал первые шаги. Он задрал нос, принюхиваясь к острому аромату страха, стекающему с высокой-высокой кровати. Он раскрыл пасть и щелкнул зубами. А когда девочка завизжала и комната наполнилась светом, беспокойством и колонноподобными ногами родителей, он плюхнулся на пол, широко распахнул глаза и умильно вывалил язык.

Конечно родители не поверили маленькой пухлой девочке. Они стыдили ее и говорили, что медведь хороший. А он каждую ночь рыскал под лестницей высокой-высокой кровати, злясь, что мягкие лапы слишком слабы, чтобы затащить его неуклюжее тело наверх. В отместку за бессилие он переворачивал вещи, угрожающе рычал, клацал зубами. И, отходя подальше, все старался поймать взгляд своей жертвы. Отныне он самый страшный хищник на планете Земля. Отныне он гроза Арктики. Отныне он прирожденный убийца.

До того как Швея стала для него просто Швеей, он называл ее Большой Белой Медведицей.

Он верил ей.

Он был хорошим медведем.

А стал плохим.

– …Отказываются что-либо замечать. Ариша, внучка моя, всегда была, мягко говоря, в теле, а за последние пару недель отощала, кожа да кости. Так не видят в упор! Хотя раньше пылинки сдували. На дачу со мной лишний раз ребенка не отпускали, потому что там, прошу прощения, уборная на улице. Врача вызывали на каждый чих. А тут Ариша прямо бледная тень самой себя – родителям же хоть бы хны! Зато медведь этот, будь он трижды неладен, теперь им вместо ребенка. Пылинки сдувают, обижаются, если про него скажешь что-то не то. Такое поведение… знаете, Елена, если бы я не так хорошо знала своих дочь и зятя, я бы подумала, что они связались с наркотиками. Это какая-то зависимость, право слово!

– Да нет, это уже просто эпидемия, – пробормотала потрясенная Лена.

Чай Фаины Григорьевны давно остыл. На недоеденный сэндвич Лена даже смотреть не могла. Жан, так и не проронивший ни слова, еле слышно постукивал пальцем по опустевшей бутылочке из-под морса.

– Что вы имеете в виду?

– Ярик… Ярослав, мой младший брат. Он вчера познакомился с мальчиком, который думает, что его игрушка оживает по ночам.

– Вот как?! – оживилась Фаина Григорьевна. – Елена, а вы, случайно, не знаете, где живет этот мальчик?

– Где-то за библиотекой, чуть выше улицы Пушкина. – Лена пожала плечами. – Точного адреса не знаю. Не скажу, что я сильно интересовалась.

– А точного и не нужно. Жан, вы понимаете, что это значит? – Фаина Григорьевна многозначительно изогнула бровь. – Моя гипотеза находит уже третье подтверждение.

Жан едва заметно поморщился:

– Родные Фаины Григорьевны тоже живут на улице Пушкина, но ниже тебя, около фонтана. И Фаина Григорьевна считает, что проблема тут именно в улице. И еще считает, что я… м-м-м… – Жан замялся, явно не зная, как продолжить.

– …эксперт, – пришла на выручку библиотекарь. – Ложная скромность не красит вас, Жан. После того, что довелось пережить вам и вашим друзьям, вы настоящий эксперт в области паранормального, как бы ни раздражало меня это словцо из бульварных газет. И что же, вы по-прежнему станете упорствовать, что улица здесь ни при чем?

– Да, многовато совпадений получается.

Глядя на них, Лена ощутила пропасть у себя под ногами. До сего дня, и даже до этой минуты, отрицание давалось ей сравнительно легко. Жизнь подростка полна странностей: одной больше, одной меньше – какая разница? Но сейчас перед ней сидели взрослые (пусть Жан лишь немного старше, но уникальный опыт делал его взрослее, чем он был на самом деле) растерянные люди. И что пугало Лену до дрожи в пальцах – они даже не представляли, как разобраться со сложившейся ситуацией.

– А вы пробовали как-то… я не знаю… – Лена попыталась отогнать гнетущее чувство, – образумить своих родственников?

Пронзительно мудрые глаза библиотекаря взглянули на нее поверх очков:

– Извините, что вопросом на вопрос, но а вы, Елена, пытались как-то образумить своих родителей?

– Нет, но ведь они же уже…

– …Большие, – мягко закончила Фаина Григорьевна. – Они уже большие. В их состоянии взывать к голосу рассудка бесполезно, а чтобы отобрать эти проклятые игрушки силой, надо быть больше и сильнее их. То есть побольше, чем мы с вами. Увы, в плане физического воздействия на взрослых мы, пожилые люди, так же ограниченны, как и вы, подростки. Я давно уже не могу поставить своих детей в угол или пожурить за плохое поведение.

От тихого спокойного голоса Фаины Григорьевны почва все быстрее уходила из-под Лениных ног. Если раньше она думала «Что я могу изменить?», то после этого разговора ее мысли трансформировались в панический вопль «Я ничего не могу изменить!». Это удручало. Это убивало всякую надежду на то, что все рассосется само собой.