Пол Тремблэй - Голова, полная призраков [litres]

Не помню, сняла ли я сама серебристую крышку или это заранее сделала Марджори. На плите теплилось слабое голубое пламя. Тихо булькал соус. Из столовой раздавались пререкания мамы с Марджори. Я насыпала белый порошок в кастрюльку и быстро перемешала, пока гранулы не исчезли в море красного. Будто бы никто и не приближался к кастрюльке.

Я сделала это, потому что верила в Марджори и верила в то, что ее план сработает и поможет всем нам.

На цыпочках я покинула кухню. До меня донесся усталый голос мамы:

– Тогда ищи сама свой топ.

Мама сказала:

– Без соуса, как обычно, милая?

Я подняла табличку «да». Вилкой я перемешала масло в своих спагетти.

Папа поинтересовался, в чем прикол с табличками.

Я подняла накаляканную наспех табличку «сыр».

Мама сказала, что я решила не разговаривать остаток дня, но не сказала, почему.

Папа передал мне пармезан.

Не помню, из какой части дома папа пришел на кухню. Я имею в виду, что не помню, где он был до того, как мы собрались на кухне за ужином. Помню только, что он был за кухонным столом, будто бы он всегда находился там, как каменная горгулья на углу церкви. Папа сидел сгорбленный. Неухоженная борода проступала в самых неожиданных местах. Глазами папа стрелял в разные стороны, словно в поисках пути к отступлению. Он молча молился, пока мама наполняла свою миску спагетти и заправляла их красным соусом из помятой, видавшей виды кастрюльки цвета авокадо. Когда мама закончила, папа обслужил себя сам.

Марджори вышла к столу последней. Она надолго задержалась в санузле на первом этаже. Проходя мимо меня, она пощекотала мне шею влажными руками. Усевшись, Марджори вилкой, а не деревянной ложкой, подцепила и вывалила себе на тарелку огромную порцию спагетти, скрученную в плотный клубок.

Мама удивилась:

– Ой, кто-то, кажется, проголодался.

– Весь мир бы съела. Мерри, соус передай, пожалуйста, – произнесла Марджори, подмигнув мне. У нее были красные глаза, будто она плакала.

Я не знала, что делать и что могла значить ее просьба. Когда я оглядела присутствующих за столом, мне показалось, что мама и папа как-то особенно внимательно рассматривают меня, будто знают, что я сделала что-то гадкое. Пустая банка, которую я получила от Марджори, все еще лежала в кармане моей толстовки. У меня мурашки по коже побежали при мысли, что Марджори могла рассказать им о моих проделках с соусом, приписать наш план мне и свалить на меня всю вину.

Я подняла табличку «нет».

В разговор вступил папа:

– Я сделаю. – Он протянул свою руку-лапищу через стол и передал кастрюльку с соусом Марджори.

– Благодарю, отец, – произнесла она на своем шуточном аристократическом говоре и вылила остатки соуса на пасту. Она вкрутила вилку в самый центр красного месива, а затем запихнула скатанный шарик спагетти себе в рот. Марджори жевала и глотала еду, наблюдая за тем, как я наблюдаю за ней.

Как только я увидела, как соус попал к ней в рот, во мне поднялась такая ярость, какой я никогда прежде не ощущала. Марджори снова обманула меня. А я снова попалась на ее удочку. На глаза у меня навернулись слезы, поэтому я опустила голову вниз, к тарелке. Сестра соврала мне и придумала все эти истории про папу, про нашу семью, про наш план. Наш план: подмешиваем гранулы в соус к спагетти. Я вообще не ела соус с пастой, а Марджори должна была сказать, что у нее болит живот, и она обойдется без соуса, как я. Мы положили достаточно порошка в соус, чтобы мама с папой «отключились» (по выражению Марджори) или почувствовали себя дурно. А мы бы убежали, покинули этот дом. Банку из-под яда мы бы отнесли в полицию в качестве доказательства планов папы. И тогда бы мы наконец-то оказались в безопасности. Папу бы забрали, но только для того, чтобы помочь ему. Он бы вернулся домой, к нам, когда ему стало бы лучше, как уже случалось многократно с Марджори. В восемь лет такие рассуждения выглядели абсолютно разумными для меня. Люди уходили, но затем возвращались. Если так бывало прежде, то почему бы и потом им не вернуться?

Мне стало очевидно, что Марджори снова обхитрила меня, заставив засыпать смесь сахара и муки в соус. Я снова ступила. Иначе зачем же она тоже ест соус?

Я показала ей табличку «зачем?».

Марджори отреагировала:

– Лучший из всех соусов. Попробуй, мартышка. – Она скалилась на меня своей издевательски красной улыбкой. Как же я ее ненавидела в тот момент. Жуя свои спагеттинки без соуса, я шептала так тихо, чтобы никто меня не услышал:

– Ненавижу. Сдохни.

Марджори заметила:

– Ты же ешь пиццу с тем же соусом. И ты обожаешь пиццу. Не могу понять, почему ты отказываешься от соуса к спагетти. Безумие. Правда же, папа?

Папа сказал:

– Какая разница. Я уже давно не задаюсь вопросом по поводу пристрастий других людей.

Мама встряла:

– Оставьте ее в покое. Она будет есть соус, когда захочет.

Вот такими были последние слова моей сестры и моих родителей – разговор о том, почему я не ем соус. Никаких оправданий, никаких озарений, никаких просьб о прощении. Никаких прощаний.

Дальше все развивалось стремительно. До сих пор не могу поверить, как быстро все произошло. Резкое царапанье вилок о керамику стихло. Дыхание стало натужным и столь же нечастым, как выбросы фонтанов у китов. Застонали отодвигаемые стулья. Вилки полетели из рук, которые пытались ухватиться за тарелки. Опрокинулись стаканы. Мои таблички соскользнули на пол. Локти бились о стол, под которым дергались ноги. Затрепетали глаза, прежде чем закрыться. Головы упали на грудь. Обмякли и осели тела.

Я поднялась и медленно отступила от стола. Первые мгновения я опасалась, что от моих резких движений взрывная волна, потрясшая нашу кухню, продолжится и обрушит в зев подвала стол и стулья вместе с нами. Головы мамы и папы лежали на столе, они выглядели как заснувшие за партами школьники. Я попробовала потыкать маму в плечо. Ее рука соскользнула под стол. Я отпрыгнула и врезалась в кухонную столешницу и стопку тарелок на сушилке. Никакой реакции, никакого движения. Я заорала изо всех сил и начала расхаживать по комнате.

Марджори запрокинула голову назад, лицом к потолку. Хвост сзади растрепался, и волосы опадали, как полузакрытый занавес. Изо рта пузырями вытекала красная слюна, стекавшая вниз по ее длинной белой шее. Глаза сестры были полуприкрыты. Я встала на цыпочки рядом с ней и заглянула ей в лицо.

Я трижды позвала ее по имени. О табличках я уже и не думала. Я спросила, что нам нужно делать дальше. В ее потемневших глазах отражался свет, горевший под потолком. Кожа приобрела глинистый оттенок.

Я спросила сестру, сколько времени нужно, чтобы действие порошка закончилось. Спросила, через сколько времени они проснутся.