Александр Бушков - Царица темной реки

А ты ведь знал, сукин кот, но не предупредил, промелькнуло у меня в голове. Правда, тут же подумал: а поверил бы я, поверили б все мы? Честно нужно признаться перед самим собой: скорее всего, нет…

– Теперь понятно, почему деревенские его на подворье принимать не хотели, а вы посоветовали в речку выбросить… – сказал я. И тут же пришло в голову кое-что другое: – Черт! Мне ведь про сома Стах Ляшенко рассказал… Знал он, как с сомом обстоит?

– Да уж наверняка, – ответил Деменчук. – Он у нас первый сорвиголова и заводила, мальчишечий атаман. Не мог в полнолуние свою ватагу на реку не водить. И Алесю ненавидит крепко, она у него старшего брата за две недели до войны утопила. Вот, должно быть, и решил ей крупную пакость сделать… А чем это для вашего сержанта пахнет, скорей всего, и не подумал – двенадцать лет, что, дите еще, вот и не взял в расчет…

– Все равно, – сказал я зло. – Ох, я бы ему ремнем задницу отполировал, гаденышу… Так ведь нельзя… А с немцем что? Вы же говорили, что в деревне немцы и не появлялись, разве что приезжали с Кацурой или старостой самогонку глушить.

– Этот – особенная статья. Этот к нам каждую неделю приезжал, всегда в одно и то же время, хоть часы по нему проверяй. Немцы – они ж аккуратисты… Рыболов был заядлый, а речка у нас в силу известных причин очень рыбная. Футляр с удочками у него был наподобие вашего, даже побольше. Из райцентра ездил. Как утро воскресенья, мотоцикл тарахтит. Стукнуть его мы бы могли без труда, только не хотели, чтобы немцы на деревне отыгрались. Планировали устроить засаду подальше от деревни, на полдороге от райцентра, и взять живьем. Однако обернулось по-другому, опоздали мы…

– И Алеся ему позволяла рыбачить? – спросил я.

И тут же подумал: а ведь она и мне позволяла, правда, только раз, а во второй произошло то, что произошло. А немец ездил не раз…

– Позволяла, – сказал старшина с кривой улыбкой. – У нее, надо вам сказать, есть привычка: падкая до мужчин. Я бы даже сказал, блудливая, как кошка. Столько парней и мужиков помоложе к себе перетаскала… Кое-кто из тех, что имели с ней дело, потом украдкой говорили дружкам: в этом смысле девка как девка, даже пожарче наших будет. Знает разные штучки, каких наши отродясь не умели и даже о них не слышали. Так что иные за ней сами ухлестывали, не дожидаясь, когда позовет. Ну, она в таких случаях никогда не ломалась.

– Ну а если кто отказывал? Скажем, есть любимая девушка или любимая жена молодая?

Старшина ответил без улыбки:

– Кто отказывал, их любимые молодые жены или девушки – это и есть остальные восемь, с тридцатого и до начала войны. Иногда она не самого отказавшего изводила, а его симпатию – садистка, сучка… Так что порой иные молодые жены или девки своим говорили: да ладно уж, все я понимаю, иди к ней, стисну зубы и перетерплю, иначе плохо будет мне или тебе. Форменным образом как при крепостном праве, разве что вместо барина – Алеся, а вместо крепостных девок – наши мужики. Вот… А в войну ей похудшело: все, кто помоложе, – или в армию взяты, или в партизанах, или в Германию угнаны. Ну, взялась за мужиков постарше, стерва… И я всерьез полагаю, и никто меня не переубедит: положила она глаз на обер-лейтенанта. Парень был молодой и, надо признать, видный: кровь с молоком, красавец, белокурый, глаза синие. Я его сам однажды на дороге с опушки в бинокль хорошо рассмотрел. А в последний раз все обстояло иначе. Вечером воскресенья он не уехал, в первый раз. В полдень понедельника мальчишки со Стахом во главе подкрались лесом к Купалинскому бочагу, где он всегда рыбачил, как вы потом. И рассказали в деревне: мотоцикл там стоит, все пять удочек аккуратно в землю уткнуты, стоят на рогульках, а самого немца нигде не видать. А еще часа через два прикатили трое немцев на легковой. Судя по тому, как их форму потом деревенские описывали, – явные гестаповцы, в черном, с «мертвой головой» на фуражках. Съездили к бочагу, потом долго рыскали по деревне, людей расспрашивали. Двое по-русски говорили, хоть и корявенько, а третий по-белорусски. Очень злились, что никто ничего не знает, ничего не видел. Так ни с чем и уехали, мотоцикл забирать не стали – ну, может, никто из них мотоцикл водить не умел, хотели потом привезти умелого. Это неважно… Так вот, я всерьез полагаю, что Алеся ему предложилась, а он отказал. Тут, понимаете, такое дело… Очень уж он хорошо русский знал для простого пехотного офицера. Видно было, что русский ему не родной, но говорил и понимал гораздо лучше, чем те гестаповцы. В первый раз он в деревне не останавливался, а вот во второй заехал и поговорил аж с пятью местными, всякий раз исключительно про Алесю. Так вот, все пятеро мне потом в один голос твердили: по вопросам, которые он задавал, сомнений не остается: что-то этот обер знал о таких вот и относился к ним серьезно. Верил, что они есть. Значит, во второй раз она ему и предложилась, а он отказался. Капризная она и упрямая, скорей всего, уговаривала его, но в четвертый раз случилось что-то такое, от чего он на дно лег. А потом его к вам послала – но ничего вам не сделала, а ведь свободно могла… Или не верите, что могла?

– Верю, – сказал я. – После Игоря верю… А что потом было? Мотоцикл ваш – не его ли?

– Его, – сказал старшина. – Потом… Потом, когда гестаповцы уехали, Кацура по деревне шатался пьяный и орал, что деревенские доигрались, что скоро приедет зондеркоманда и всех к чертовой матери постреляет, а село спалит – за убийство немецкого офицера. И о себе сокрушался, стервец, деревню и люд ему было не жалко, а вот себя родимого – очень даже. Жалел, что его теперь отправят в места побеспокойнее, а так тут было тихо и спокойно… – Старшина жестко усмехнулся. – Даже если были у немцев такие планы, им очень скоро стало не до деревни. Назавтра утром староста как раз и сбежал, едва узнал, что немцы из райцентра драпают, а наши наступают. А к вечеру наши танки уже в райцентре были. И вышли мы из леса всем отрядом. Мотоцикл, вы правильно догадались, я себе взял, пока мальчишки его не попортили, на нем гораздо сподручнее, чем на бричке, а водить я умею – выучился, когда перед войной мне хотели вместо брички мотоцикл дать. И потом, когда на дороге мотоциклистов перехватывали, я мотоциклы в лес угонял, пару раз они нам здорово пригодились. Ну да сейчас не о том разговор…

– Интересная история, – сказал я. – Значит, полагаете, она меня еще уговаривать будет?

– Полагаю. Иначе вас, простите великодушно, живым не отпустила бы. Упрямая, стерва. Тех, кого утопила или загнала в гроб лихоманкой, тоже всегда уговаривала. Если ей чего захочется, непременно получить должна, такой уж у нее норов. А на вас она явно глаз положила…

– Уписаться можно от такой оказанной чести… – процедил я сквозь зубы. – Вот что, старшина… Неужели за все эти годы никто так ее и не попытался прикончить? Неужели все поголовно оказались такими барашками? И никого решительного не нашлось?