Марьяна Романова - Черный венок

Больше он ничего не помнил. И теперь, щурясь на солнце, вдыхая царапающий горло дым «Казбека», Дементий вообще не понимал – была ли страшная женщина с запрокинутой головой или нет.

Семен другу посочувствовал. Сделал ему крепкий кофе и даже в порыве человеколюбия поджарил омлет. Ел Дементий жадно и неряшливо, как бесприютный пес. Собутыльник сидел напротив, грустно смотрел на него и думал, что пора, наверное, завязывать с домашним самогоном.

Через несколько недель Дементий продал дом и уехал из Верхнего Лога на Север, в Архангельскую область, где, по слухам, быстро спился окончательно.

Сплетничали: первый день лета, прохладный и пасмурный, с бисеринками серой мороси, атакующей из низких рваных облаков, в камере N-ского СИЗО повесился некий Федор Губкин, житель Верхнего Лога. Соорудил петлю из тренировочных штанов, дождался предрассветного часа – никого из сокамерников не разбудил его надрывный хрип и сиплые выдохи, выталкиваемые судорожно дергающимся телом.

«Отмучился, – говорили потом они. – Не вынес чувства вины».

Полтора месяца назад, перебрав с яблочным самогоном, Губкин изрубил топором свою жену Татьяну, с которой прожил восемнадцать лет.

Поговаривали, молоденький милиционер, прибывший по вызову самого Федора, упал в обморок, едва переступив порог. Деревенский дом Губкиных напоминал скотобойню: пол был залит кровью на два пальца, сладковато-терпкий нутряной запах заставлял желудок в тройном сальто-мортале броситься к горлу. Куски еще теплой плоти были разбросаны по сеням – словно несчастную Татьяну Губкину разорвала стая оголодавших бенгальских тигров. Сам Федор сидел на корточках в углу, прижимая к груди окровавленный топор, баюкая его, как младенца, и даже, кажется, что-то мурлыкал себе под нос.

– Я не убивал, – твердил он потом на допросах. – Ну не убивал я! Да, выпил, было дело. И уснул. И спал, спал весь вечер! Зачем мне Таньку-то убивать? Восемнадцать лет душа в душу… Вот только детишек Бог не дал…

Время шло, Губкин начал выдавать новые подробности. Такие, что однажды дознаватели не выдержали и выбили ему передний зуб. Видимо, в СИЗО Федору приходилось трудно, вот он и решил прикинуться невменяемым.

– Я слышал, как Танька орала, – уставившись в одну точку, говорил Губкин. – Поэтому и взял топор. Я ее защитить хотел. Слышали бы вы этот крик… До сих пор кровь в жилах стынет! Вбегаю – а там уже спасать некого… И ничего не сделать… Их было трое – старик, женщина и ребенок. Ребенок, ребенок… – В этом месте подследственный, как правило, начинал рыдать и сбивчиво молиться.

– Ребенок? – устало вздыхал следователь, которому был противен посиневший от многолетнего пьянства, заросший тускло-рыжей щетиной мужик, несший ахинею.

– Да, пацан. – Губы Федора дрожали. – Лет двенадцати, не больше. Я не знаю, кто Таньку убил… Но они там были, были! И еще – они улыбались… Так страшно улыбались, так страшно…

Соседка Губкиных, Мария Петровна Панферова, сообщила следователю: Федор и Татьяна часто ссорились. «Грызлись из-за каждого пустяка, неудивительно, что так нее закончилось – словоохотливо делилась она. – Я Таньке всегда говорила: на кой тебе сдался этот алкаш? За ней ведь по молодости многие ухлестывали, а сейчас… Бывало, Танька бежит через огороды, встрепанная, в исподнем, молотит в окна, ни стыда ни совести. А муженек-кровопивец несется за ней и вопит: „Убью, сука!“ Она бутылки от Федьки прятала, а тот с ума сходил…»

Все шло к пожизненному заключению. Видимо, и Губкин прекрасно понимал, что его ждет, и у него не выдержали нервы.

Третьего июня тело Федора Губкина кремировали.

На его похороны не пришел никто.

– Мамочка! Это опять случилось! Они опять там, у меня в комнате!

Босоногая девочка лет десяти-двенадцати, одетая в ночное платье с вышивкой, вбежала в гостиную, где на дощатом столе уютно теплилась керосиновая лампа, потрескивали березовые поленья в русской печи, пахло старым деревом, сандаловыми ароматическими палочками, скисшим молоком и акварельными красками.

Женщина, красивая, темноволосая, круглолицая, нехотя оторвала взгляд от холста. Ей было не до детских ночных кошмаров. В очередной раз залатывая кровоточащую рану на оскорбленном самолюбии, она рисовала жирафа, немного скособоченного, уныло склонившего шею к земле и почему-то сиреневого.

– Дашенька, иди спать. Все хорошо, тебе просто приснилось.

Мать старалась говорить ласково, чтобы дочь не заметила раздражения, стоявшего в горле горьким комом.

Женщину звали Ангелина. Она была несчастна, и это давно приняло хроническую форму. Несколько дней назад она выпила два бокала «Ламбруско» и позвонила подруге, уютной плюшевой жене именитого скульптора, с которой приятельствовала со студенческих лет, и с веселой удалью сообщила: «А я опять одна!» Подруга сначала ахнула, потом восхитилась Ангелининой смелостью, затем несколько минут формально поволновалась за ее будущее, но в конце концов все-таки сделала то, ради чего ей и позвонили: сообщила по секрету, что в глубине души она, домашняя кошка, завидует тем, кто одинок. Слова подруги улучшили настроение Ангелины, хотя и ненадолго.

Дело было в том, что мужчина, согревавший ее постель на протяжении последних пяти месяцев, оставил Ангелину (мужчина был немолод, тучен, талантлив и страстен – она всегда влюблялась именно в таких), и теперь ей было грустно.

Ангелина сняла дачный домик в живописной деревне, в двух сотнях километров от Москвы. Взяла с собою дочь, мольберты, краски, холсты. Но – декорации стали другими, а грусть не спешила улетучиваться.

– Мне здесь не нравится, – насупилась дочь. – Когда мы поедем домой?

Ангелина крепче сжала кисточку. Все нормально, Даша еще ребенок. Глубже дышать, глубже дышать… Бывают дни, когда все вокруг, даже собственная дочь, воспринимаются как изощренные мастера инквизиторской пытки. В свои двенадцать Даша взрослее большинства сверстников, но все же слишком маленькая для того, чтобы, разгадав черноту в маминых глазах, перестать терзать родительницу.

– Сегодня двенадцатое июля, – терпеливо объяснила она. – Мы сняли этот домик на два месяца и вернемся в Москву перед школой… Тебе же здесь понравилось. Мы будем ходить на речку и за черникой.

– А теперь мне здесь не нравится, – топнула Даша босой ногой. – Здесь они , и я их боюсь.

– А ну марш спать! – все-таки повысила голос мать. – Ты меня должна бояться, я тебя ремнем отхлещу!

Плаксиво выпятив нижнюю губу, девочка попятилась обратно в комнату. Женщина с трудом удержала себя от того, чтобы остановить дочь, притянуть ее к себе, ласково потрепать по взлохматившейся голове… Она должна быть твердой – любое проявление нежности вывернет нутро проснувшейся болью, откроет шлюзы для слез, а ведь она и так на антидепрессантах. Вовсе незачем ей оплакивать того, кто так неожиданно и грубо выкинул ее из своей жизни.