Елена Воздвиженская - Приданое

Мыла Софьюшка посуду в небольшом корытце, вытряхивала скатёрку вышитую, а сама вспоминала те времена прошедшие, да так задумалась, что и не услышала, как вошла в избу Устя.

– Софьюшка, уж вечереет скоро, можно я на вечорки нынче пойду? – услышала она голос сестрёнки.

Нахмурилась Софьюшка, и деспотом ей быть не хотелось, понимала она, что время своё берёт, выросла её девочка, Устя – сестрица младшенькая, но и тревожилось сердце её – а ну как обидит кто? Ведь все знают, что нет у ней защитника, что там, сестра слепая, какой от неё прок? Да что душой кривить, одного человека Софьюшка и боялась только, другие не причинят зла Усте. И боялась она Пахома. Того самого, что Устинью пряниками давеча угощал.

– Так отпустишь ли, Софьюшка? – ластилась к сестре Устя, – Все подруженьки мои там будут.

– Ох, не знаю я, Устинья, тревожно мне что-то за тебя.

– Да ну что ты, Софьюшка? – надула губки Устя, – Ну, что со мною сделается? Никогда ты меня не отпускаешь. Другие девчонки вон кажной вечер на посиделки бегают, а я…

– А ну как обидит кто?

– Да кто меня обидит? Тут все свои. И я себе лишнего не позволяю, скромно себя веду.

– А Пахом? – спросила вдруг Софьюшка, – Пахом тоже там будет?

– Да почём мне знать? – удивилась Устя, – Я с ним и не говорю никогда, так, где на улице встретимся, поздороваемся, да и дальше разойдёмся. Да что тебе этот Пахом сдался? Что ты про него спрашиваешь?

– Да ведь нравишься ты ему, Устя, – ответила прямо Софьюшка, – А он человек тёмной, не хочу я, чтобы ты с ним сдружилась.

– Софьюшка, – Устя подсела к сестре и обняла её, – Ты же знаешь, что ты мой самый родной человек, самый любимый, и я тебя никогда не оставлю, даже когда замуж выйду. Ты ж моё приданое!

Устинья рассмеялась, она часто называла так Софьюшку, мол, ты моё приданое, а раз так, то со мной и будешь, с собой тебя заберу взамуж. Либо так, либо никак.

– Нет уж, милая ты моя, – ответила ей однажды Софьюшка, – Нечего тебе из-за меня долю свою женскую губить, кому нужна невеста с эдаким довеском? Так и просидишь в девках, как я. Я-то ладно, мне сам Бог велел, какая из меня жена, а ты у нас умница и красавица, и счастье женское непременно с тобою будет!

– Что ты болтаешь, Софья? – осерчала тогда младшая сестра, – Да ты ещё больше моего это счастье заслужила! А что насчёт «какая», так зря ты так, хорошая из тебя жена бы вышла, ты по дому всё умеешь, а со скотиной и муж бы помог, а там, глядишь, ребятишки подросли, ты сама себя заживо хоронишь да крест на себе ставишь. Да разве не знаешь ты, как Иван по тебе сохнет? Ведь ему уж двадцать пять, а всё не женится. А почему? Да тебя он любит, а ты – нет да нет.

– Что ты, Устя, какая из меня хозяйка? То разобью, то разолью. В своей-то избе я привыкла, всё знакомо мне, а в чужой как стану? Да свекровь попрекать, глядишь, примется? Нет, нет, и речи нет, чтобы мне да замуж. Вот тебя, даст Бог, выдадим за доброго парня.

Так приговаривала Софьюшка, когда заходил у них разговор о бабьей доле и об их будущем.

И вот, сегодня впервые попросилась Устя на вечорки. И то верно она говорит, подружки-то её давно на посиделки бегают, а она всё дома. А юность своё берёт. Когда и погулять, повеселиться, как не сейчас? Софьюшка вздохнула.

– Устя, – взяла она сестрицу за руки, – Ты вот что, ты ступай, повеселись, да только шибко долго не гуляй хорошо? Да с Пахомом не ходи. Скрытной он человек, недобрый. Душа у него тёмная.

– Хорошо, хорошо, сестрица! – обрадовалась Устя, – Конечно, не допоздна буду. А Пахом… На что он сдался мне? Али других парней нет на деревне нашей?

– Поди, кто и люб уже тебе? – спросила вдруг Софьюшка.

– Да ну тебя, – отмахнулась Устя, – Никто мне не люб, вот ещё.

Софьюшка улыбнулась:

– Ладно, ступай вечером погулять, а я тебя ждать буду.

Как вечереть стало, да повеяло свежестью ночной, как протянулись от домов длинные тени, а птицы слетелись на отдых в свои гнёзда, как запахли сладко ночные цветы, да засеребрилась на озере лунная дорожка, как люди, повечеряв, принялись укладываться спать после тяжёлого деревенского дня, так потянулась молодёжь на посиделки. И Устинья с ними. Подружки, завидев её, обрадовались:

– Устя, вот и ты с нами! Отпустила тебя сестра?

– Отпустила, да только велела не допоздна гулять.

– Ну, ничего, мы тебя после проводим до дому.

Так, весёлой гурьбой, дошли они до крайнего в деревне дома, где жил когда-то дед Мирон, старик нелюдимый, хоть и незлобный. Детей у него не было, бобылем прожил, и после его смерти так и стояла изба одинокая и пустая. И приладилась молодёжь за его избой сумерничать – а что, место хорошее, от других домов поодаль, от ветра и дождя закрытое – за избой-то, с задней стороны вроде навеса было вдоль длинной бревенчатой стены без окон, а плетень уж повалился давно, так, что пройти труда не составляло. Росла там, правда, крапива да лебеда чуть не в человеческий рост, да повытоптали её со временем, и теперь было у молодёжи уютное и сокрытое от других местечко. Там и собирались на посиделки.

– Устинья, неужели ты? – услышала неожиданно Устя за спиной.

Она обернулась и увидела Пахома.

– Вот же чёрт эдакой, как чует, – выругалась она мысленно. Хоть и не сказала бы она, что был ей Пахом неприятен иль мерзок, относилась она к нему так же ровно, как и ко всем остальным деревенским парням, да только помнила она слова Софьюшки, чтобы не ходила она с ним. И потому сейчас испугалась Устинья, что обмолвится кто-нибудь сестре её невзначай, что Пахом с нею зубоскалил, а Софьюшка после того ни за что её больше на вечорки не отпустит. Она пожала плечиком и ответила Пахому:

– Я, а что ж мне, и не выйти, не посумерничать?

– Эка ты резка, – удивился тот.

– Резка не резка, а не подходил бы ты ко мне близко, – сказала тихо Устя, так, чтобы никто не услышал, – Да. И пряников мне больше не носи. Мне сестрица запретила.

– Вон оно что, – протянул Пахом, – Значит, и со мной говорить тоже она тебе запретила?

– Может и так, – пожала плечом Устинья, – Да какая разница. Али тебе побаять не с кем боле? Вон сколько девчат тут.

И только она, было, повернулась и собралась пойти к остальным, как Пахом схватил её за локоток и притянул к себе, стоял он у самых зарослей бурьяна, так, что Устю и его не видно было остальным ребятам.

– А мне других не надобно, – прошептал он жарким шёпотом, – Одна ты мне люба, Устюшка, будь моей!

Устинья глядела на Пахома испуганно, широко распахнув глаза, и в то же время, с каким-то замиранием и восторгом в сердце. Грубость его, смешанная с силой, отозвалась в её сердце чем-то доселе незнакомым и сладостным.

– Отпусти руку-то, – тихо сказала она, глядя Пахому в глаза.

Тот выполнил её просьбу, однако же, продолжая держать её за край рукава.