Владимир Чакин - Баба Нюра

Но, если честно, дело совсем дрянь. Пятый год пошел, как Пантелеймон оставил учительство по причине тяжелой грудной болезни. Как-то сразу вдруг пропали силы каждый день таскаться в школу, воевать с оболтусами, лицемерить с директором, бывшим красным командиром, героем Гражданской. Во всём видеть классовую борьбу учил директор. Но это ладно, работа есть работа, не до принципов тут, когда семья на шее висит тяжким грузом. Тут не только с красным командиром, с чертом рогатым согласишься, лишь бы все шло изо дня в день своим путем, чтобы деньги шли на кусок хлеба. Но прилепилась болезнь, невмоготу стало учительствовать, силы оставили совсем. Грудь заложило, кашель одолел. Полчаса не отступает, выворачивает всего наизнанку, до крови в слюне. Чем только не пробовал лечиться – лекарства, отвары трав, компрессы, горчичники – все бесполезно. Так и списали врачи по инвалидности да намекнули, что долго не протянешь, болезнь больно страшная. Пенсия копеечная, а жить как-то надо. Да и Марья в своей прачечной не намного больше получает за свой адский труд в пару и чаду.

И решил Пантелеймон, пока хоть какие силы остались, освоить профессию на дому, стать резчиком по дереву. Всё какой-никакой приработок будет, если дело успешно пойдёт. К столярному делу у него всегда душа лежала, с детства ещё, деревенского, голоногого. Обстругать палочку, вырезать ножиком из чурбачка рожицу забавную, кораблик ли стремительный… А как вплотную взялся, тут уж пошло – сам не ожидал. За большие предметы не брался – где материала столько возьмёшь, но уж по мелочи – развернулся от души. Полочку небольшую с резными завитушками, барельеф расписной – лошади, сани, луна ночная, другие поделки – что в голову придёт… Но, главное, куклы, деревянные забавные существа, вот где дело пошло по-настоящему! Каких только зверушек и сказочных человечков, расписанных яркими красками, не стояло на стеллажах в его комнате! Здесь и львенок с лохматой гривой волос, и слонёнок, игриво задравший хобот к небу, и страшненький Щелкунчик, и даже веселый Буратино! Была и Красная Шапочка, и Дюймовочка, и Маша с медведями…

И с продажей поделок все складывалось поначалу удачно. Сдавал игрушки в небольшую лавочку, которых всего-то несколько осталось в Москве, когда зажали нэпменов. Цену просил невысокую за свой детский товар, вот и расходились игрушки в неделю. Как живые получались у Пантелеймона игрушки, прямо сами в руки детям просятся.

Тогда и завелась в доме дополнительная копеечка. Всё бы нечего, да со здоровьем нелады. Болезнь медленно, но верно забирает его жизненную силу, подтачивает, как червяк – яблоко. Да и Марья плоха, обезножила совсем. Бросила работу и слегла окончательно. Иришка семилетку кое-как закончила, и то, когда уроки ей учить, если все дела по дому на ней. Тащит теперь на себе всю семью, но слова жалобного от неё не услышишь, как будто всё всегда у неё хорошо, как будто и не валится она с ног порой от усталости, закружившись по дому.

Скользнули тут по потолку сполохи света от фар, завизжали тормоза, затих оглушительный в ночной тиши треск работающего автомобильного двигателя. Пантелеймон грузно поднялся, опёрся рукой на массивный верстак, шагнул к своему лежаку, который находился тут же, в углу. Сам соорудил себе эти нары из бросовых досок, прямо рядом с рабочим местом, рядом со своим сказочным деревянным народцем, который всегда был первым свидетелем всех его горестей и нечастых радостей. Задул свечу и вытянулся на жестковатом своем лежбище.

В ту же секунду раздался тихий стук во входную дверь. Стук был вкрадчивым и осторожным, но в то же время, как ни странно, настойчивым и деловитым. Пантелеймон вставать не стал, только послушал, безо всякого особого желания подниматься, идти к двери и открывать среди ночи кому попало. Но стук через минуту повторился и уже был на чуть более высоких тонах. Без сомнения, кто-то за дверьми жаждал попасть именно к ним, именно в эту квартиру.

Миновав комнату, где спали Марья с детьми, и прихожую, Пантелеймон добрался до входной двери, прислушался. За дверью стояла неестественная, гробовая тишина. И в этом насыщенном тишиной пространстве безобразно громко прозвучал новый стук – ТУК, ТУК, ТУК!

– Кто? – спросил Пантелеймон.

– Это сосед, Петро, – раздалось из-за двери, – открой, Пантелеймон Михалыч, дело к тебе есть.

Какое к черту дело в два часа ночи, подумал Пантелеймон, но засов всё же отодвинул, поскольку узнал голос соседа из квартиры на втором этаже.

Отодвинув хозяина в сторону, в квартиру стремительно, один за другим вошли, озираясь в темноте, трое мужчин с непроницаемыми, землистыми лицами, в плащах и шляпах, и лишь за ними протиснулся в коридор маленький и толстый человечек по имени Петро.

– Гражданин Корнюшин? – негромко, но резко и отчетливо спросил первый из вошедших.

– Он самый, а вы … вы кто будете? – машинально произнес в ответ Пантелеймон, вжавшись спиной в стену узкой прихожей.

– Зажгите свет! – приказал тот же голос, на этот раз уже громко и не таясь.

– Свет? Погодите, погодите, я сейчас, – Пантелеймон суетливо шарил правой рукой на маленькой полочке в углу напротив двери, наконец, черкнул спичкой и запалил фитиль керосиновой лампы, навесил на неё стеклянный узкий колпак.

– У нас тут перебои со светом, мы керосином пользуемся, – пояснил он заискивающим тоном, вглядываясь в лица непрошеных ночных гостей.

– Ну что, Корнюшин, допрыгался? – весело произнёс первый из вошедших, мужчина с вытянутым жестким лицом. При этих словах его длинный, свёрнутый набок нос забавно выделывал замысловатые выкрутасы в такт движению губ, а мелкие свинячьи глазки, наоборот, застыли на лице в полной неподвижности, как замороженные. Вошедший смотрел вроде бы на Пантелеймона, но тому казалось, что этот взгляд как будто скользит мимо и упирается в точку где-то над правым ухом.

– Мы – к вам. Вот ордер на обыск, – носатый товарищ показал Пантелеймону и тут же убрал в карман клочок желтоватой бумаги. А это понятой, гражданин Сидоренко Петр Иванович, так?

Петро шмыгнул носом и торопливо пригладил рукой остатки белесых волос на круглой, крупной голове. Он был спросонья, его вытащили из постели среди ночи, и чувствовал он себя явно не в своей тарелке, в отличие от трёх остальных непрошенных гостей, которые по-хозяйски осматривались вокруг, оценивая фронт предстоящей работы.

Вторым из гостей был плотный мужчина с габаритами платяного шкафа. Он почему-то сразу, как зашел, взял в руки лежащий в углу под вешалкой Иришкин школьный портфель и ощупывал его с задумчивым видом. Третьим был молоденький парнишка с упрямо сжатыми губами. Всех троих Пантелеймон машинально про себя так и окрестил – Носатый, Шкаф и Шкет.