Владимир Чакин - Баба Нюра

Лихорадочным взглядом шарил по снежной поверхности и тут увидел цепочку следов, которые тянулись от зарослей вишни к самому окну. Но что-то в этих отметинах на снегу было явно не так… Во-первых, они были очень четкими, с хорошо очерченными краями, то есть неизвестный гость не проваливался глубоко в снег, как я сейчас. Во-вторых, эти следы даже отдаленно не напоминали следы человека. На снегу передо мной были отпечатки копыт какого-то двуногого существа!

К вечеру погода опять начала портиться. Завьюжило, ветер жалобно завыл в печной трубе, как будто жалуясь на свою пропащую судьбу.

– Ну и погодка в эту зиму – то мороз, то метель, – не разбери – пойми, – сказала мама.

Мы сидели с ней в зале на старом, провалившемся диване и разговаривали. Мама вязала мне носки из толстых шерстяных ниток, а я расспрашивал ее о всякой всячине. Я любил такие моменты в родительском доме, когда мы были вместе, когда все вокруг было тихо и покойно, когда кажется, что так будет всегда.

– Вот, сынок, и нашему поколению подходит свой срок, и мы начинаем потихоньку уходить, – неожиданно произнесла мама. – За прошлый год трое ушли с нашей улицы. Ты помнишь дядю Мишу, у которого верхняя губа рассечена?

– Тот, который банщиком всю жизнь проработал? Конечно, помню.

– Умер в прошлом годе, по весне. Пошел в магазин за хлебом, присел на скамейку у соседского дома, заснул и больше не проснулся. Завидная смерть, хороший был человек, вот и заслужил хорошую смерть, без мучений отошел.

– Мама, ты считаешь, что смерть может быть хорошей? По-моему, смерть всегда плоха.

– Не скажи, сынок. Каждому воздается по делам его: как жил человек, такой ему и конец уготован. Хотя, конечно, всякое случается…

И она замолчала, уткнувшись в свое вязанье.

Потом мы втроем долго играли в подкидного, и дураком почему-то все время оставался я. Удивительное невезение в игре преследовало меня тем вечером. Карта как будто издевалась надо мной. Либо не приходило ни одного козыря за всю игру, либо выпадал такой дикий расклад не в мою пользу, пусть и с козырями, что я диву давался, как такое вообще может быть. И что характерно, родители воспринимали такое течение игры как должное и вполне естественное! Они раз за разом, без малейших шансов оставляли меня в круглых дураках и ни одним жестом или словом не выказывая своего удивления.

– Да, мама, а кто еще с нашей улицы умер? – неожиданно для самого себя задал я вопрос в продолжение ранее прерванного разговора.

– Кто умер? – безо всякого удивления переспросила мама. – Еще один дед с из углового дома, да баба Нюра.

– Какая баба Нюра, та, что несколько лет болела?

– Лет пять она была лежачей, дети про нее забыли, брошенная совсем оказалась. Только соседка заходила горшок вынести да каши сварить. Мучилась долго и умирала тяжело баба Нюра. Умерла неделю назад, потом сразу снегопады начались…

Бабу Нюру я помнил плохо. Противная старушенция, которая вечно гоняла нас, ребятишек с улицы Чапаева, своей корявой длинной клюкой.

Во времена моего детства она была сорокалетней женщиной, но мы, мальчишки, почему-то всегда называли её старухой. Я не знал и никогда не интересовался жизненной историей бабы Нюры, но она всегда вызывала к себе антипатию, причину которой трудно понять.

Вспомнился один случай. Как-то впятером мы гоняли мяч на небольшой лужайке через дорогу от ее дома. Мы часто играли там в футбол, казаки-разбойники, штандер. Эта лужайка была нашим излюбленым местом для игр попросту потому, что другой свободной площадки поблизости не было. Мы беззаботно играли во всякие свои игры, галдели по-детски, естественно, не понимая, что этим своим гамом можем кому-то мешать. Так вот тогда играли мы в футбол на одни ворота – двое на двое, и кто-то из нас нечаянно запулил мяч в сторону её дома. И надо было случиться такому несчастью, что как раз в это время баба Нюра возвращалась из магазина с покупками, и мяч попал ей под ноги. Она с трудом шла с тяжелой авоськой в руке, опираясь на клюку, а тут споткнулась и чуть было не растянулась на тропинке, у своей калитки. Что тут началось! Она вскрикнула от неожиданности, оставила авоську и бросилась на нас с клюкой наперевес. Баба Нюра сильно прихрамывала, но это не мешало ей гонять нас по двору как сидоровых коз. Напуганные ее разъяренным видом мы скоренько смылись с места преступления, а мяч она потом занесла моим родителям и еще нажаловалась, на нас, хулиганов. После этого случая, каждый раз при встрече, она грозила клюкой, а мы перебегали на другую сторону улицы.

Когда я стелил постель, в комнату вошел отец. Он был странно возбужден, мялся и явно хотел что-то мне сказать. Я смотрел на него, но не решался спросить о причине его беспокойства. Отец постоял с минуту, уставясь в пол, но так ничего и не сказал, лишь пожелал мне спокойной ночи.

В доме наступила полная, звенящая в своей полноте тишина. Лишь снаружи бросался в оконное стекло горстями сухого снега беспокойный бродяга-ветер. Однако я ясно ощущал, что это внешнее спокойствие скрывало за собой странное напряжение, которое буквально пронизывало все вокруг. И оно явно нарастало, это напряжение, нарастало до немыслимых пределов, требуя немедленного и безусловного разряжения. Мое тело начала сотрясать мелкая, противная дрожь, как от озноба, и я никак не мог с ней совладать. У меня буквально не попадал зуб на зуб. Подобное состояние я испытавал в жизни лишь однажды и это было еще в далеком детстве, когда ранней весной провалился на речке под лед. Это случилось во время ледохода. Меня сразу накрыла с головой огромная льдина, которая перед этим вдруг хитро ускользнула из-под ног и сыграла ловкий кульбит. В мгновение ока я очутился под водой, под толстым и довольно большим куском льда. Я смотрел снизу, сквозь толщу воды на прозрачную голубовато-серую стену, преграждающую мне путь наверх, к жизни и понимал, что все кончено, что я уже никогда не выйду отсюда к солнцу и свету, навсегда останусь в подводном плену. И тогда я задрожал такой же дрожью, совсем не от холода задрожал, хотя находился в ледяной воде, а от ощущения полного бессилия хоть как-то суметь воздействовать на ход событий, что–то изменить в них, задрожал от предчувствия неизбежного и скорого конца всего, что пока еще составляло тот порядок вещей, который до сих пор существовал. Это страшное и нелепое чувство полного бессилия длилось вечность. Потом впереди над головой мелькнуло светлое пятно проруби…

Тишина в доме становилась оглушительной, до звона в ушах, стыла в жилах кровь, и останавливало свой бег сердце. Меня колотило, как в лихорадке. И, когда напряжение, казалось, достигло апогея, у дверей в мою комнату раздался шорох.