Альберт Санчес Пиньоль - В пьянящей тишине

Пока я наблюдал за этой игрой, смутное облако мыс­лей постепенно обретало форму. Оно становилось все больше, приобретая угрожающие очертания. Проблема заключалась не в том, что она делала, а в том, чего она не делала. Батис был мертв, а Анерис не выражала по этому поводу никаких чувств: ни радости, ни горя. В ка­ком измерении она жила?

Не надо обладать даром провидения, чтобы понять, что она жила независимо от Батиса Каффа и будет жить так же независимо от меня. Тирания Батиса казалась мне шлюзом, который сдерживал сущность Анерис. Но когда шлюз разрушился, поток не вырвался на сво­боду. Я даже сомневался в том, что пережитый ею здесь, на маяке, опыт был подобен моему. И наконец, мне при­шел в голову вопрос: не была ли ей приятна эта борьба, не тешила ли ее самолюбие мысль о том, что она явля­лась призом, за который сражались два мира?

Я выбросил сабо с балкона и взял ее лицо в свои ла­дони. Я гладил ее по щеке, не давая ей вырваться из мо­их объятий. Мне хотелось заставить ее понять, что она доставляла мне боль сильнее той, что могли причинить все омохитхи вместе взятые. «Посмотри на меня, ради святого Патрика, посмотри. Быть может, ты увидишь человека, который не хочет достичь ничего особенного в жизни. Он лишь хотел жить в мире, вдали от всего и вся, вдали от жестокости и жестоких людей».

Ни она, ни я не выбирали условий этого острова, та­кого некрасивого, холодного, а теперь еще и обугленно­го. Но нравился нам этот остров или нет, другой родины у нас не было, и мы обязаны были сделать его по воз­можности приятным для жизни. Однако, чтобы добить­ся этого, она должна была увидеть во мне нечто боль­шее, чем просто две руки, сжимающие винтовку.

Не знаю, когда я перестал кричать на нее и бить по щекам. Мной овладела такая ярость, что граница между оскорблениями и рукоприкладством стала тоньше па­пиросной бумаги. Анерис ответила. Когда она била меня по лицу своими перепончатыми руками, мне казалось, что меня стегали мокрым полотенцем. Мной двигала не ненависть, а бессилие. Последний удар отбросил ее на кровать. Она замерла там, свернувшись в клубок.

Я не стал продолжать. Зачем тратить силы? Чего бы я добился, избивая ее? Пренебрежение, которое она мне выказывала, ее молчание – все говорило о том, что она меня просто использовала и мне не суждено никогда приблизиться к ней. Наконец-то передо мной открылась разделявшая нас пропасть: я искал убежище у нее, а она – на маяке. Никогда еще интересы двух существ так не совпадали и не были настолько противоположны. Быть может, осознав это, я уже не желал ее так сильно? Нет. К несчастью, нет. Вулкан для Помпеи сделал то же самое, что Анерис – для моей любви: она разрушала ее и одновременно сохраняла навеки.

Надо признаться, что эта бурная сцена прочистила мне мозги. В первый раз после гибели Батиса я вырвал­ся из уединения. Ноги вывели меня с маяка. Несколько глотков холодного воздуха оказали живительное дей­ствие. Я почувствовал, как щеки окрашиваются румян­цем. Я долго не замечал, что за мной следят.

Они снова были у опушки леса. Шесть, семь, восемь, а может быть, больше. Им ничего не стоило воспользо­ваться случаем и наброситься на меня, но они этого не делали. Я предался их воле. Несмотря на то что Батис стрелял в них во время перемирия, несмотря на нашу измену, они давали мне еще один шанс.

История маяка не отличалась логичностью. Можно было предположить, что теперь я, просияв от счастья, пойду к ним, чтобы наконец претворить в жизнь свои планы переговоров. Так и случилось. Однако, когда я увидел их, моим первым чувством была надежда снова встретить Треугольника. Я поднял руки вверх и медлен­ным, но решительным шагом направился к опушке ле­са: единственным звуком, нарушавшим тишину мира, был хруст снега под моими подошвами.

Какие мысли приходили им в головы? Любопытство горело в их глазах. В этом блеске я увидел нечто подоб­ное тому искреннему интересу, который испытывали их дети. Одни разглядывали мои глаза, другие – руки. Я мог найти тысячу объяснений каждому выражению их лиц и подумал, что обоюдное любопытство может послу­жить хорошим противоядием от насилия.

Однако маяк был царством страха. Представим себе какое-нибудь насекомое с острым жалом, которое залете­ло к нам в ухо. Точно так же на меня вдруг напало сомне­ние, причиняя резкую боль. Я стал задавать себе вопросы, и они тотчас перевесили мое доверие к партнерам: а что, если они борются не за этот островок в океане, а за что-то еще? В конце концов, на что им далась эта бесплодная земля, жалкая растительность и острые скалы? Возмож­но, хотя это было только моим предположением, они же­лали получить нечто большее: то же, о чем мечтал я.

Мне показалось, что внимание омохитхов уже не бы­ло направлено на меня. Я обернулся. За моей спиной на балконе показалась фигура Анерис. Омохитхи смотрели на нее, а не на меня. Я уловил ее тревогу. Она вцепилась в перила обеими руками, растерянно глядя на происходящее. Вероятно, она думала, что связь, которая сущес­твовала между нами, была недостаточно прочной и я от­дам ее омохитхам. Разумеется, она ошибалась.

Сама возможность того, что они потребуют отдать им Анерис, разрушала мою решимость продолжать перего­воры. Чем ближе я подходил к ним, тем тяжелее мне бы­ло шагать. Ноги перестали двигаться даже раньше, чем мозг отдал им такой приказ. Снег перестал скрипеть.

Солнце сияло над нами; облака превращали его в ма­ленький золотистый диск. Я был совсем близко к лесу, в двух шагах от них. Толстый корень змеей выползал из-под земли и снова скрывался в ней. Я придавил его баш­маком. Неподалеку несколько омохитхов стояли на том же корне. Еще никогда мы не оказывались так близко. Но этим все и кончилось.

Довольно долго я стоял столбом на одном месте. Омохитхи не двигались. Чего они ждали? Чтобы я выдал им Анерис? Но я не мог этого сделать. В чем бы ни за­ключался конфликт между ними и Анерис, не мне было разрешать его. Я готов был обсудить с ними любой во­прос, даже свою жизнь. Но о жизни без Анерис речи быть не могло. Я смог бы жить вечно без любви, если это было неизбежно, но не мог жить без Анерис. Что мне су­лит будущее, если я потеряю ее? Смерть без жизни, жизнь без смерти. Что хуже? Мороз среди лета или обжигающая жаром зима? И так до скончания дней.

Она помогла мне увидеть то, что скрывали лучи мая­ка; она показала мне, что враг может быть кем угодно, только не зверем. Он не может быть зверем никогда и нигде, а там, на острове, наверное, меньше, чем где бы то ни было. Без нее мне никогда не открылась бы эта истина, только она могла научить меня этому. Но на пути к истине рядом с Анерис я неизбежно воспылал к ней страстью, полюбил ее так, как могут любить жизнь толь­ко терпящие кораблекрушение: безнадежно. Поэтому мной овладевала такая грусть: маяк помог мне понять, что познание истины не изменит жизнь.