Жан Рэ - Кузен Пассеру

– Полиция… – начал Геллерт.

– К черту полицию, мне с ней делать нечего. Если бы я только захотел, они бы отрядили целую свору сыщиков. Кстати, двери хорошо запираются?

Жоан улыбнулся, подумав о стальных цепочках, тройных засовах, железных поперечинах на дверях, призванных охранять его имущество и его персону, улыбнулся… и снова ощутил тревогу и смятение.

– По правде сказать, – продолжал Пассеру, – замки, затворы – чепуха. Главное – найдет ли он меня здесь?

– Он? – спросил Жоан.

– Дак, – ответил кузен.

– Дак по–английски « утка ».

– Прозвали их метко. У вас найдется карта Океании?

Геллерт вытащил недурной географический словарь.

Гость дотронулся до пунктира тропика Козерога. Затем палец медленно пополз к северу.

– Острова Товарищества. Здесь – Наветренные острова. Здесь – Маркизы. Остановимся посередке.

– Мелочь какая–то, – фыркнул Геллерт. – Будто муха протопала.

– Да, куча рифов и островков, самый большой из которых можно пройти пешком за четверть часа, а еды наберешь ровно столько, что хватит на неделю выводку щенят. Но вот примерно здесь, на этом пятнышке живут странные парни, осмелюсь сказать. Представьте карликов ростом примерно в три поставленных друг на друга яблока, безобразных настолько, что и дьявола затрясет. Притом перепонки между пальцами на руках и ногах, откуда их прозвище – даки.

– Действительно странно, – согласился Геллерт.

– И я рисковал судьбой « Красавицы из Нанта » – моего брига – на проклятом атолле, потому что знал: эти прощелыги – великолепные пловцы и лучшие в мире ловцы жемчуга. И они меня приняли хорошо. Да.

Бросив сие односложное утверждение, Пассеру выпил бокал и немного оживился.

– Один из них, по прозвищу Уга–Хо, что значит «справедливый», обладал необычайно крупными жемчужинами бесподобного свечения и колорита: у него имелись три полых кокосовых ореха, наполненных доверху, – сказочное состояние, но мерзавец упорно отказывался их продать. По его словам, он их собрал для морских божеств, понятно, таких же пройдох, как и он сам… Я ему совал тонны всякого барахла, но этот мошенник только охал и кланялся.

«Без жемчуга отсюда не уеду, – поклялся я себе, – хотя бы пришлось истребить всех даков до последнего». К счастью, до этого дело не дошло.

Уга–Хо наслаждался радостью отцовства – его дочь, на йоту менее безобразная, чем остальные, была в своем роде ничего, плутовка…

Чтобы заманить ее на борт, мне понадобилось несколько рулонов ситца и будильник.

Тотчас я запер ее в каюте и дал знать папаше, что дочку можно выкупить за… три кокосовых ореха.

И тогда разыгралась нелепая драма.

Этой непоседе нисколько не понравилась комфортабельная каюта: она умудрилась вывинтить иллюминатор и без колебаний бросилась в море.

Мы видели, как она стремительно скользит к берегу, до которого осталось несколько кабельтовых, – и здесь огромный плавник взрезал водную гладь.

Акула. По–моему, акула, – сплошь пасть и больше ничего… На следующий день Уга–Хо поднялся на борт, разодетый в немыслимо раскрашенные тряпки. Судя по всему, напялил церемониальный костюм жрецов, проще говоря, колдунов.

Он меня проклял и натараторил на пиджин–инглиш массу оскорблений. К несчастью, разозленный провалом столь чудесной сделки, я выпил сверх меры. И вдобавок Уга–Хо плюнул мне в лицо. Я схватил первый попавшийся предмет.

Случайно им оказался напоминающий мачете ужасный резак, острый, как бритва, которым в здешних местах прокладывают дорогу в лесных зарослях.

Я размахнулся и со всей силы ударил Уга–Хо.

Помните, я сказал, что эти даки – совсем крохотные человечки с прямо–таки осиной талией.

Слушайте: я буквально рассек его пополам – туловище сюда, ноги туда…

Мы его швырнули акулам и тотчас подняли паруса – ведь, в конце концов, эти макаки были английскими подданными.

– Разрезанный пополам, сожранный акулами, – прервал Жоан Геллерт, – ведь не от него же вы скрываетесь, кузен.

– Именно от него. – Лицо Пассеру даже перекосилось. Он выпил два бокала и продолжал голосом хриплым и приглушенным:

– Это было в Сан–Франциско. Я переодевался в гостиничном номере, собираясь пойти в ресторан, как вдруг из ванной комнаты донесся забавный шум: «клап»… «клап»… словно там кто–то возился и плескался. Я открыл дверь, заглянул и… волосы у меня зашевелились: в ванне, полной крови, барахтался маленький, уродливый калека. Что я говорю! Какой–то анатомический обрубок неопределенно–человеческой формации. На раскромсанной голове блестели выпуклые глаза цвета белой эмали, жадно ухмылялся провал хищного рта. Я узнал Уга–Хо. Ужасающий запах разлагающегося трупа вывел меня из ледяного оцепенения. Он проскрежетал мое имя, потом несколько слов на своем диком пиджин–инглиш:

– Как я… Как я… Пополам… Съеден… Сгнить…

Боже, как я удирал!

Геллерт внимательно посмотрел на гостя.

– Кузен, а может быть, это кошмарное видение – галлюцинация?

– Какое к чертям видение! – возмутился Пас–серу. – Слушайте дальше. Мы плыли в Европу, и вот однажды, где–то посреди Атлантики, матросы ворвались ко мне в каюту и принялись кричать, что реи и ванты забрызганы кровью и на палубе не продохнуть от удушающего зловония; короче, они отказались выполнять парусные маневры. Пришлось прибегнуть к обещаниям и угрозам, чтобы как–то утихомирить людей. Но дважды в лунном свете я видел на фоке в куски, в лохмотья разложившийся труп, и сквозь завывание ветра и скрип снастей слышал проклятый рефрен:

– Как я… Как я… Пополам… Съеден… Сгнить…

Геллерт счел своим долгом утешить страдальца:

– Опять же все можно объяснить болезненной остротой восприятия.

Пассеру презрительно пожал плечами и с минуту помолчал.

– В Лиссабоне я понемногу успокоился. Эта тварь не появлялась, и я уже начал надеяться…

Но как–то раз я возвращался с дружеской вечеринки и на повороте улицы в свете фонаря заметил калеку, устроившегося на тротуаре. И прежде чем заметил, в нос ударила жуткая вонь и меня чуть не стошнило. Я хотел свернуть в другую сторону – поздно: он пружинисто подпрыгнул и бросился в лицо, раздирая жадными своими когтями щеки и губы, обливая меня гнойной сукровицей.

И все началось на следующий день. Голова распухла, как тыква, кожа вздулась фурункулами, я беспрерывно кричал от боли.

Верруга – диагноз портового врача. Судно поставили на карантин, а я провалялся несколько месяцев в больничном изоляторе.

– И потом? – спросил Геллерт, искренне взволнованный.

– Видел его близ набережной в Нанте. Ко мне он не приближался. Через несколько дней в доме пахнуло этой гадостью. Тогда я бросил все, удрал воровским манером – и вот я здесь, в захолустье, где он, возможно, меня не разыщет.