Анна Моис - Девять дней

Дорогая, Мари!

Пишу вам, дражайшее создание, из своей церкви в Картрайн-Хилле. Опишу все подробнее, чтобы у вас не осталось вопросов, и вы не томили себя догадками.

Мой визит прошел хорошо. Благо люди, верящие в Бога, верят и в людей. А потому меня не выставили на смех и есть шанс, что силы Всевышнего будут на нашей стороне. Я приехал к десяти утра и меня встретил монах. Епископ долго слушал меня, а потом разрешил поговорить и поведать нашу историю остальным священникам, чтобы кто-то из них решился нам помочь. Я начал с довольно короткого приветствия, но потом меня потянуло на философию, видит Бог, это у меня с детства и делаю я это не намеренно. Я сказал им:

– Многое ли может объяснить наука? Да, но еще большего она объяснить не может. Что было бы если бы мы верили своим чувствам, эмоциям, голосу внутри нас, который мы называем интуицией? Сколько бы жизней можно было спасти, если бы мы не шли путем логики и рационального объяснения. Вы, наверняка, не понимаете цель моего визита и просьбы, но поверьте, вам станет гораздо понятней, когда с вашего позволения, я зачитаю отрывки из медицинских записей одного очень умного доктора и доброго благороднейшего человека. Эти записи, пожалуй, дадут более развернутое представление о том, что случилось в Картрайн-Хилле всего за девять дней неделю тому назад.

1 сентября

Не люблю записывать свои визиты к пациентам, но выбора другого у меня нет, иначе потом все смешается. Увы, но я не могу держать в голове информацию долго. Такая уж у меня особенность. Даже не знаю, как стал врачом. Записывать не люблю, но не расстаюсь с блокнотами. Вчера был у Хоффишера. Кажется, у него был нервный срыв, потому что он плакал все время. Слезы не текли, он просто завывал, как ребенок, которому отказано в чем-то, но он все равно надеется разжалобить мать. Я попытался поговорить с ним и выяснить причину его расстройств, но не вышло. Он просто плакал, а потом попросил оставить его одного и, если это представляется возможным в его случае, написать письмо маме. Как бы сказать ему помягче, что его мать мертва уже четвертый год? Но боюсь, еще рано. Он недавно только окреп от этой новости. Периодически он почему-то забывает, что миссис Хоффишер скончалась от лихорадки. Поэтому приходится ему напоминать, и каждый раз он плачет, будто слышит впервые. Так что мне с памятью еще свезло.

Так как разговора с Хоффишером не вышло, я навестил мадам Леванш. Она сегодня снова впала в апатию. Говорила, что жизнь лишена романтики и духа приключений, следовательно, тоже. Ей ничего не хочется, только бы умереть на рассвете или закате. Ей все равно, но лишь бы одной и в тишине. Рано я собирался ее выписывать. Два дня назад даже документы подготовил, но пусть пока полежат. Боюсь, что в третий раз вытащить ее из петли будет непросто.

По дороге заглянул к миссис Олдриж. Она улыбнулась и, назвав меня сыном, позвала к себе послушать сказку. Я пообещал прийти завтра. Бедная младше меня, но думает, что я – ее сын. Как, впрочем, и каждый из наших санитаров, а также любой мужчина, которого она редко, но может видеть. Как же жестока судьба обошлась с этой милой девушкой, когда забрала ее первенца по дикой и глупейшей случайности.

Писать не люблю, но записал целую страницу всякой ерунды. Приду домой, перепишу в блокнот наблюдения о пациентах, остальное выброшу.

Я прочитал им запись. Сделал паузу. Одни нахмурились, брови их сошлись, как мне показалось. Но они уселись поудобней, заметив количество привезенных мной листков. А я продолжил, превозмогая боль в груди, увидев повседневные записи доктора, который все еще был самым упрямым и трезвомыслящим.

Пишу опять. Странное сегодня приключилось с Хоффишером. Только я пришел домой, выписал все нужное в отдельный блокнот, почитал и лег спать, как ко мне постучали. Я, одевшись наспех, вышел и обнаружил за дверью санитара из дома скорби. Он сообщил мне, что у пациента был сильный припадок, он даже бился головой о пол. Его пришлось привязать к кровати и дать успокоительное, но оно, по мнению санитара, не действует.

До места не далеко, поэтому мы добрались минут за десять, может чуть меньше. Когда я вошел в палату, Хоффишер смотрел в потолок и молился. Я даже не знал, что он набожен, а то, что знает «Отче наш» наизусть – подавно. Я решил, что невежливо отрывать человека молящегося от разговора с Богом, а потому стоял вместе с санитаром у входа, просто наблюдая. Но, когда он запел молитву в пятый раз по кругу, я понял, что останавливаться он не собирается.

– Мистер Хоффишер? – сказал я голосом властным, чтобы он осознал необходимость говорить со мной. Пациент замолчал и поднял голову. Руки его и ноги были крепко привязаны к кровати, сам он лежал на спине. Голова – это все, чем он мог двигать.

– Доктор? Вы не спите? – спросил он. Я сделал вид, что не слышал.

– Что с вами стряслось? – я сел на край его кровати, он следил за мной головой, а потом только глазами, – почему вы привязаны?

– У них спросите, – он указал головой на санитара, который был бледным и измученным. Надо дать ему выходной для похода к врачу. Санитар же только вздохнул.

– Предположим, что я уже спросил, но хочу услышать вашу версию, – сказал я, понимая, что Хоффишер явно считает, что меры санитаров несправедливы. Он боязливо посмотрел на санитара, продолжающего бледнеть. Вспомнить бы мне его имя. Парень молодой, работает у нас недели две, но всегда выделялся хладнокровием и стойкостью, однако сегодня его что-то подкачало.

– Простите, вы в порядке? – спросил я, решив, что пусть это будет немного невежливо, не обращаться по имени, но хотя бы по-человечески. Жестоко просто смотреть, как бедняга бледнеет, словно у него выходит кровь вместе с потом.

– Простите, доктор, – заикаясь сказал он, – могу я идти?

Я лишь кивнул и указал рукой на дверь непринужденно.

– Ко мне приходила мама, а они не пустили ее, – прошептал Хоффишер, как только санитар закрыл за собой дверь, оставив небольшую щель, как я велел теперь делать всегда, если в палате есть кто-то, помимо пациента.

Дело в том, что в прошлом месяце Хоффишер неожиданно напал на меня, придавил к двери и стал душить. Я едва смог повернуть ручку, чтобы открыть защелку. Тогда дверь открылась, и мы повалились на пол в коридор. Санитары успели стащить его с меня, но я к тому времени уже потерял сознание. Хоффишер потом извинялся долго и даже плакал. А один раз упал на колени и схватил меня за ноги. Санитары тут же решили, что это очередное нападение и надели на него смирительную рубашку. Я тогда не стал им мешать, хотя понимал, что нападать он не собирался. Хоффишер всегда отличался буйным нравом, но обычно это касалось только санитаров, я же мог подходить к нему в любое время, садиться рядом, не боясь за свое здоровье и жизнь. Хотя поворачиваться к нему спиной я никогда не решался.