Андрей Шилин - Последний репортаж, или Летопись проклятой миссии

– Не тяни кота за якорь! – вспыхнул Пашка. – Говори по делу.

– Ну так вот. Знал ли ты, мой дорогой, что наша компания входит в пятёрку самых вредных производств? По глазам вижу, что нет.

– Чего же там вредного? – усмехнулся Пашка. – Кофе-машина с кулером и пять микроволновок?

– Да-а-а… Стоит отдать честь вашей осведомлённости, господин в галошах. Это все ваши познания о технической мощи нашей компании?

– А что же ещё там есть? – усмехнулся Мирный. – Мощь там одна – бухгалтер Софочка.

– Тяжёлый случай, господа присяжные, – сказала в сторону Татьяна. – Паш, а ты, когда заходил к нам, видел ведь множество компьютеров, большие жидкокристаллические панели? И всё это работает ведь.

– Ну! И не вижу проблем.

– Понятно… А чем вредны, кстати, наши микроволновки? – улыбнулась Бочарова.

– Ну это каждый знает. Излучение и раковые опухоли, – хмыкнул Пашка.

– Так. А от компьютеров нет излучений?

– А-а-а! Да, точно.

– А ещё там стоят мощнейшие ретрансляторы, вай-фай станции, гипертелепондер… И всё это создаёт мощнейшее излучение в предельно допустимых нормах. Но те, кто там работают несколько лет, уже получают вредную долю излучения.

– И к чему ты тут огород нагородила? – почесал затылок Пашка.

– Мощнейшее излучение – это риск развития бесплодия или патологий в процессе репродукции. То есть зачатия. Короче, это конфиденциальная информация. Но тебе как своему скажу…

– Ну!.. – напрягся Мирный.

– Генеральный издал приказ. «В целях сохранения генофонда умнейшей части человеческого общества категорически запрещаются: любые формы и способы интимных взаимоотношений между членами коллектива, использование оргтехники для сканирования и копирования своих половых органов… За нарушение действующих правил – лишение премии и объявление выговора с занесением в личное дело. За повторные инциденты – штраф в размере пяти окладов. Для особо злостных нарушителей – всеобщее порицание и принудительная стерилизация…»

Пашка вздохнул, как от нехватки воздуха, невольно поморщился и прикрыл ладонью своё причинное место. Потом в духе Архимеда стукнул себя по лбу кулаком и, посмеиваясь, погрозил Бочаровой.

– Тьфу ты! – облегчённо вздохнул Пашка. – Опять прикол.

– Где прокололась? – прищурилась Татьяна. – На стерилизации? Ах ты, моя Роза Сябитова.

– Теле… трах… транс… Тьфу ты, чёрт! Тань, я же не совсем дурак! Трусы от флага отличу.

– Да ну!

– Танюш, я же как лучше хотел, – краснея, пробубнил Пашка.

– Слушай, Паш, я всё поняла, ценю, помню, – Татьяна взяла его под руку. – Но давай договоримся и тему детей-мужей забудем: я своё отгуляла. После той истории врачи запретили. Медицина, говорят, бессильна.

– Танич, без обид, – заглянул ей в глаза Пашка. – Лады?

Татьяна пожала протянутую руку. Игривый взгляд говорил о том, что не лады.

– А сколько ты там себе годков отметил? – Бочарова скептически оглядела Пашку сверху вниз.

– Сорочан. А что?

– А ты в курсе, что сорок лет не отмечают?

– Ну, это пусть суеверные трезвенники пропускают такой повод, – фыркнул Пашка. – Я выше этого.

И рукой в воздухе отмерил, насколько он выше предрассудков.

Татьяна продолжила:

– Так ты же, получается, сам молодой, красивый, незакомплексованный. В самом расцвете, – она демонстративно стряхнула пылинки с Пашкиных плеч и закончила, – сил.

– Продолжай. – Пашка улыбнулся, обнажив ряд крупных зубов.

– Вот ты и занимайся демографией, патриот, – обрубила мечтания моложавого мужичка Бочарова.

– Чего?

– Сам рожай!

– Ага… То есть как сам? Бочарова, ты в своём уме? – возмутился Мирный.

– А что? Не вижу противопоказаний. Мужчина репродуктивного возраста. Почти здоровый. Ты же перевернёшь устоявшиеся представления научного сообщества.

– Я – да. Я переверну. Я сейчас тебя, Танич, переверну и всыплю горячих. – Пашка шутливо погрозил Татьяне тряпкой.

– Догонишь – всыплешь.

– Догонишь… Я догоню. Я же гонщик.

Он угрожающе двинулся на Бочарову, которая, по-боксёрски пританцовывая, отходила за машину. В руке её появился импровизированный микрофон.

– Уважаемые болельщики! Вы наблюдаете самый напряжённый момент гонки. На трассе появляется елшанский гонщик Павел Шумахер. Он легко входит в поворот, но теряет три сотых секунды…

Бочарова остановилась у багажника и упреждающе выставила руку ладонью вперёд:

– Финиш, Павлуха. Давай, открывай закрома, доставай пироги.

– Танич, если бы я тебя не знал, то никогда бы не понял, о чём ты говоришь, – усмехнулся Пашка.

Он подошёл к дверям задка и уверенно распахнул их. В двух больших дорожных сумках было собрано продовольствие, заготовленное для поездки. Хлеб, лук, колбаса, помидоры, огурцы, полтора ведра замаринованного мяса для шашлыка – вот те таинственные «пироги», о которых говорила Татьяна.

Увиденное удовлетворило её. Запах маринада заставил сглотнуть предательски заполнившую рот слюну.

– Но здесь не всё, – укоризненно проворчала Бочарова.

– Обижаете, Татьяна Викторовна, – насупился Мирный и отодвинул в сторону палатку, под которой на мягком коврике лежали четыре плоских бутыли с коньяком. Он упаковал всё обратно, по-родительски пригладив ладонью, и обратился к Бочаровой. – Мы же на два дня?

Утвердительный кивок начальницы успокоил встревоженного «завхоза».

– А то я сбегаю ещё. С этим продуктом особая деликатность нужна. Его много никогда не бывает. И если что, куда бежать посреди леса? И колбасы копчёной побольше взять бы. Танич, одно твоё слово, и… Пока Лёшка с Наташкой не пришли. А?

– Палыч, не тревожься. Всё нормально. Мне хватит, – при этих словах Бочарова сделала паузу, дожидаясь реакции Мирного. – Да нам хватит! День, другой – и всё будет кончено. А несколько эпизодов снять – дело пары часов. Потом из этого материала можно будет такое склепать – пальчики оближешь.

– Танюш, пока вы там станете своё клепать, я своё так заклепаю – во рту будет таять и говорить, какое оно бесподобное.

– Ещё раз прошу: без самодеятельности, – погрозила пальцем Татьяна. – А то я тебя знаю. Не дай Бог промахнёмся мимо нужного поворота – и сенсации конец! И по дороге слушай меня. Я там знаю каждый куст. Не забудь вовремя повернуть, а то…

– Здравствуйте! – раздалось вдруг за спинами Татьяны и Пашки.

Оба вздрогнули и обернулись. Перед ними стоял юноша лет двадцати. Детская непосредственность проявлялась во всех его чертах: и в странноватой инфантильной улыбке, как будто он хотел всем понравиться, и в бегающем взгляде, в скромной позе – юноша немного сутулился, как будто хотел казаться меньше ростом.

– Андрей? Э-э-э… – спросила Татьяна, пытаясь для приличия вспомнить отчество.