Павел Серяков - Дороги скорби

Так уж вышло, что несколько раз мной было названо имя одного известного в те времена человека, да, друг мой, речь идет о Яне Снегире. Будучи молодым, но безмерно талантливым парнем, этот человек написал великое множество песен, среди которых были баллады, хулительные оды, застольные песни. Его произведения разлетались по Гриммштайну, словно журавли; их пели на пирах аристократы нашего славного отечества, пели солдаты во время марша и на стоянках, они звучали в трюмах стоящих на рейде кораблей, эти простые, но западающие в душу песни исполняли за работай прачки, кухарки, трубочисты и плотники. Одним словом, Снегиря знали все, и то непродолжительное время, которое он числился в штате служителей Музы, Гриммштайн буквально дышал его поэзией.

По твоему взгляду, дорогой мой друг, я вижу – ты смекаешь, к чему все идет. Безусловно, ты уже ждешь историю, которая приключилась с Яном и была пересказана ведьмами Рогатого Пса. Иначе и быть не может, однако спешу тебя огорчить. Ян Снегирь лишь вскользь упоминался в некоторых из них и никогда не был их центральной фигурой.

В те славные годы, когда твой покорный слуга стирал свой зад о седло, разъезжая по городам и весям нашего отечества, поэзия Снегиря вновь вошла в моду, да и интерес к самому автору с течением времени лишь возрос.

Была ранняя осень, и, отправившись по долгу службы в город Чадск, что в Огневском княжестве, некогда находившемся в вассальном подчинении у Трефов, я встретил одного прелюбопытнейшего господина, и, к моей великой радости, оба мы двигались в направлении названного ранее Чадска. Господин сей был одет достаточно скромно, но не без лоска, если не сказать – щегольства, и, даже невзирая на свой почтительный возраст, он, следуя заведенному в молодости ритуалу, каждое утро накручивал свои русые с проседью волосы на бигуди. Он представился Генрихом Чайкой, и лишь дурак не провел бы аналогию. Замечу, что, несмотря на свои причуды, Генрих был крайне интересным собеседником, к тому же весьма образованным, если не сказать больше – Генрих преподавал словесность в Златоградском университете, и, как он изволил выразиться, предметом его ученого интереса как раз таки и была жизнь и творчество Яна Снегиря. То, что я знаю о Профессоре Чайке, я знаю лишь с его собственных слов, и после нашего расставания я ни разу не подвергал услышанное сомнению.

Светало. Мы вышли из боксов корчмы «Аистова свирель», в которой нам и посчастливилось познакомиться минувшим вечером за игрой в кости и распитием пенного напитка.

– Друг мой Волкер, – обратился ко мне Генрих. – Известно ли вам что-нибудь о заведении, в котором нам довелось коротать ночь?

– Кроме того, что их повар – криворукий болван, который позорит профессию, пожалуй, ничего, – ответил я, забравшись в седло, и добавил: – Еще там замечательное пиво, горчит, но это не беда.

– Как приземленно вы рассуждаете, – Генрих пригладил усы и, закрывшись ладонью от утреннего солнца, посмотрел вдаль. – Ни облачка. Дождя не было уже неделю, это не может не радовать.

Я согласился и, глядя на холодное небо, задумался о своем и опомниться не успел, как наши с Генрихом скакуны шли аллюром бок о бок. Подобное – не редкость, когда большую часть жизни ты проводишь в дороге и действие, которое ты повторяешь изо дня в день, успевает забыться прямо в момент своего совершения.

– А между тем, – вновь начал Генрих, и я, признаюсь, не сразу сообразил, о чем он. – Хозяин корчмы, скорее всего, – порядочный человек.

– С чего ты это решил?

– Я убежден, что поэзия Снегиря близка лишь чутким сердцам.

– И при чем же здесь Ян Снегирь? – уточнил я, не подозревая, что до самого вечера давно умерший поэт станет единственной темой наших бесед, а точнее, выездной лекцией профессора Чайки, как я прозвал позже своего приятеля. – Уж не в честь ли персонажа какой ни то песни была названа та корчма?

– Вы догадливый молодой человек, хотя мне лично кажется, что незнание собственного культурного наследия является смертным грехом.

– Возможно, – ответил я. – Но до сего дня мне удавалось жить праведно. Если то, о чем ты действительно говоришь, – правда, тогда мне немедленно следует узнать о собственной культуре больше.

– Да кем я буду, если не исправлю сложившейся ситуации?! – воскликнул профессор Чайка. – С вашего позволения, я и познакомлю вас с этой забавной песенкой.

Мимо нас медленно проплывали луга, там, на линии горизонта, виднелся лес, и его успевшая пожелтеть кромка напоминала о неотвратимом приближении зимы. В небольшом отдалении от большой дороги я увидел яблоневый сад и стайку деревенских детишек, сбивающих яблоки палками.

– Ничего не имею против, – ответил я и, признаюсь, слукавил. Яблочный промысел на тот момент занимал меня куда сильнее песен. – Пойте, ежели вам так угодно. За песней и работа, и отдых пролетают быстрее, чего уж говорить о путешествии.

– Особенно когда путешествия и есть работа. Не так ли?

– В яблочко.

– «Аистова свирель», дорогой мой студент, – одно из ранних произведений Яна Снегиря. По легенде, он впервые исполнил его на лютне в возрасте тринадцати лет. Пел он, если мне не изменяет память, не то на Златоградской, не то на Братской ярмарке. Я обязательно уточню сей момент или вспомню, но чуть позже. Горожанам эта песенка не пришлась по духу, а вот жители деревень, присутствовавшие на ярмарке, подхватили, запомнили и разнесли по Гриммштайну её незатейливый мотив и текст.

– Прежде мне казалось, что в жизни происходит все в точности до наоборот.

– Вы тоже придерживаетесь мнения, что горожане более просвещённые, в отличие от жителей сел и деревень?

– Я предпочитаю не думать об этом, – улыбнулся я. – Моя голова, как правило, занята иными думами. Вы хотели петь песню, – напомнил я своему спутнику.

На голову одного из мальчишек упало яблоко. Я готов спорить, что услышал треск, хотя это было и невозможно. Дети захохотали. «Шишка будет. Так тебе, сорванец!» – подумал я и издал короткий смешок – случайно, готов поклясться. Генрих принял смешок на свой счет и демонстративно отвернулся от меня.

– Не обижайтесь, – принялся я утешать своего обидчивого спутника. – Я смеялся не над вашим желанием сделать из меня образованного.

– Точно?

– Клянусь, – поклялся я в очередной раз. – Я жажду услышать песенку, которую полюбила чернь.

– Эти ваши архаизмы… Чернь! Классовое деление – пережиток прошлого, – начал он и, вспомнив, что я человек короля, тут же закрыл эту тему, решив, что спорить со мной не о чем. – Я спою, но если только вы очень сильно попросите.

– Очень сильно прошу! – воскликнул я и отвесил комичный поклон. – Пойте же, менестрель.

Вышло и глупо, и смешно. Мы дружно захохотали.