Виталий Конеев - Детство на тёмной стороне Луны

А катали цистерну в двух-трёх метрах от высокого берега реки.

В начале жаркого лета на «чермете» собралось двадцать пять – тридцать мальчиков и девочек. Мы быстро разделились на две группы и начали забрасывать друг друга металлическими поршневыми пальцами и любыми железками, которые попадались нам под руку.

Грохот был ужасный, потому что мы все прятались друг от друга за тракторами, комбайнами и бросали, и бросали друг в друга железо. Но к счастью никто не был убит.

Прибежали с улицы женщины и остановили дикую игру, и почему-то начали стыдить девочек. Девочки стояли с опущенными головами…

У тёти Нюры на стене висело одноствольное ружьё, заткнутое тряпкой. Тётя Нюра работала сторожем. А чтобы я и мой брат не трогали оружие, она весной часто грозила – в нашем присутствии в её доме – своим детям:

– Только попробуйте прикоснуться к нему – убью на хер!

И я очень боялся эту грозную женщину, которая, как и моя мать, была похожа на крутого мужика… как, впрочем, матери почти всех моих товарищей. В детстве я знал не менее ста девочек и мальчиков. И знал очень хорошо их матерей потому, что я внимательно смотрел, как они общались с моими товарищами. Не зависимо от образования – а многие из них были служащими – все они походили на мою мать своим поведением в отношении своих детей: РАВНОДУШИЕМ.

Я находился на улице, как внезапно громко хлопнула калитка в переулке. И я увидел, как со двора дома тёти Нюры стремительно выскочили её дети – Шура, Колька и Любка. С очень серьёзными, напряжёнными лицами они вихрем промчались мимо меня в сторону берега реки. А со двора, что-то крича непонятное, прыжками выбежала тётя Нюра с поднятым над головой топором. На ней была застиранная длинная ночная рубашка, которая мешала тёте Нюре делать большие скачки. И соседка поддерживала её вверх левой рукой, мчась за детьми. Они разом прыгнули с обрыва под берег. А тётя Нюра выскочила на него и, глядя в сторону низа реки, сильно погрозила топором, крича:

– Вернётесь! Зарублю на хуй!

В середине лета я играл в переулке, вдруг с грохотом распахнулась дверь «холодной» комнаты дома тёти Нюры, и во двор метнулись один за другим её дети и умчались в огород.

Тётя Нюра в ночной рубашке с ружьём в руках и патронташем в зубах выскочила во двор, бросила ружьё на середину ограды и сделала выстрел. Стремительно, как в кино делали советские солдаты, перезарядила ружьё и вновь пальнула по детям.

Тётя Нюра обожала шумные, многодневные пьянки. И сама плясала и кричала обрывки песен с душевным сильнейшим чувством. И даже плакала во время плясок, а порой – смеялась. Её дети – Шуре было десять лет, Кольке – шесть, а Любке – четыре – сидели на широкой кровати, прижившись спиной к стене, кушали чёрный хлеб и смотрели на пляски гостей.

В доме у тёти Нюры была одна кровать, где все спали вместе. Была хорошая печка, стол, шкафчик под потолком и три окна, из которых можно было смотреть в переулок, на улицу, на берег реки и на магазин. Зимой Шура не ходила в школу, как и Сашка Деев, потому что не было зимней одежды. Она весь день сидела у окна, поэтому она видела, что я внимательно смотрел на женщин и на взрослых девушек. Весной Шура сказала мне, что она «харилась» с Сашкой Деевым, что её брат Колька и сестра Любка тоже «харились». И, глядя в упор на меня, Шура попросила:

– Витя, «похарь» меня.

Её брат Колька, сопливый, гундосливый, слабый мальчик тоже весь год сидел перед окном или смотрел через решётку ворот в переулок, где я играл с Деевыми. У него из носа постоянно текли сопли, и он вытирал их движениями двух предплечий, поэтому его рукава одежды были белесыми от соплей.

У Матвея был туберкулёз. Он получал колхозную пенсию – 120 рублей. И все эти деньги тратил на себя и на Людку.

Мать рассказала мне, что однажды осенью, когда земля подмёрзла, но ещё не было снега, Матвей выгнал из «фермы» коров, чтобы гнать стадо на луга. Он сидел на коне. К Матвею подошли «крутые» молодые парни – Гришанин, Канаев и Герасимов и, говоря ему: «Ну, калмык, покажи нам, как калмыки ездить умеют» – в то же время они быстро расстегнули подпругу на седле. Быстро ударили палками коня по крупу. Конь вскинул вверх зад, и Матвей вместе с седлом перелетел через его голову и спиной, плашмя упал на мёрзлую землю. Изо рта его хлынула кровь. Мать начала ругаться, а парни, смеясь и говоря, что Матвей ездить не умел, пошли лопатить коровье дерьмо, потому что работали скотниками.

С тех пор Матвей начал кашлять кровью, надсадно до посинения лица.

Однажды зимой, после кашля он выплюнул на белый снег красный комочек. Я потрогал его пальцами. Он был твёрдый. Это был кусочек лёгкого. Мать закричала:

– Не трогай! Заразишься, дурак!

То, что произошло ниже, было результатом борьбы за власть между родителями и несовместимостью взглядов на воспитание детей азиата и славянки.

Мы уходили со двора на улицу. Брат шёл впереди, а я – за ним. Нам оставалось дойти до калитки шагов десять, как вдруг за спиной прозвучал голос Матвея:

– Колька, стой,

Я повернулся и увидел Матвея, который быстро шёл от распахнутой двери «холодной» комнаты, неся в правой руке лёгкую табуретку. Мой брат остановился и повернулся к Матвею правым боком. Кольке было около десяти лет. И он уже давно умел кривить губами, хотя наша мать так не кривила губы. Эта гримаса известная. Чем ниже интеллект человека, тем он более чувствителен к таким «знакам». А брат никогда не скрывал своего презрения к Матвею, но только до того, как мать попала в КПЗ. Брат тотчас стал вести себя с Матвеем очень осторожно. Свои деньги он показывал только мне.

Едва пароход увёз нашу мать, Матвей начал покрикивать на Кольку:

– Ну – ка, отойди отсюда….Иди туда… Не вставай здесь!

Мне шестилетнему ребёнку было понятно, что Матвей искал причину, чтобы избить Кольку. Колька чуть морщился лицом, понимая поведение Матвея, но всегда подчинялся его приказам. И всё реже и реже Колька приходил домой.

Я стоял на пути Матвея. Он оттолкнул меня левой рукой, шагнул к Кольке и сразу нанёс удар табуреткой по его голове – горизонтально, справа налево. Брат успел чуть дёрнуть головой, и удар пришёлся ему на висок, сорвал большой кусок кожи. Брат рухнул спиной на землю и затих. Он лежал с закрытыми глазами неподвижно. Я смотрел на него, и меня колотила сильная дрожь. Я дрожал всем телом. Вдруг я вновь обернулся и увидел Матвея. Он бежал от входной двери с металлическим бачком. Ублюдок выплеснул воду на Кольку, и тот сразу открыл глаза. Медленным движением он перевернулся на живот и долго вставал раком на ноги. Встал, повернул голову лицом к Матвею, скривил губы гримасой презрения. И медленным шагом направился к выходу со двора. Он шёл и качался из стороны в сторону, как качались пьяные мужики. Он больше никогда не приходил домой.