Джош Малерман - Спасти Кэрол

Мокси обязан был что-то ответить. Возмутиться, опровергнуть. Но уже тогда он знал, что незнакомец прав.

– Ты знаешь, что у меня в башке? – спросил он.

Незнакомец рассмеялся. И воздух задрожал от его смеха – точно так, как он дрожал над Большой дорогой двадцать лет спустя.

– Кэрол, – произнес незнакомец. – Слышишь, что я сказал? Я повторю вновь: Кэрол. И что ты чувствуешь? Только не думай. Скажи, что первым делом приходит тебе на ум.

Мокси, обескураженный такой прямотой, тупо уставился на бутылки, стоящие за барной стойкой.

– Ты не можешь ее любить, Мокси. Ни одному мужчине это не дано. Эта женщина требует слишком многого.

Слова тяжело падали на барную стойку.

– Это не ее вина, – сказал Мокси.

– Согласен.

– Не ее…

– Когда в твоей башке наступает просветление, слово «вина» для тебя – пустой звук. Но Кэрол именно такова. И такой она пребудет всегда – для тебя.

Мокси поднял глаза на бармена.

– Закажи еще, – сказал незнакомец. – Закажи парочку.

И Мокси заказал.

Стаканы появились почти моментально, и Мокси не торопясь подвинул один из них незнакомцу. Поднял свой стакан, и тотчас же морщинистая рука незнакомца повторила его жест.

– Ну что ж, – произнес он, – твое здоровье!

А вокруг них, по всей таверне, звучали громкие голоса, женщины кудахтали, донышки стаканов ударялись о деревянную поверхность столов.

Стакан Мокси соприкоснулся со стаканом незнакомца, на мгновение дым рассеялся, и Мокси увидел его лицо.

Горло его перехватило.

– Кто ты?

Мокси, имя которого тогда еще не стало легендой, был не на шутку напуган.

Незнакомец рассмеялся. Смех, казалось, доносился из каждой кабинки, где сидели местные выпивохи, из каждого угла таверны.

– Пей. Пей, и я все тебе покажу.

Мокси закрыл глаза. Виски огненным потоком пролилось в его горло, обожгло грудь. Когда он открыл глаза, лицо незнакомца придвинулось на расстояние вытянутой руки.

– Я – желание, которое ты прячешь в самых глубинах своего сердца. Грешное желание навсегда покинуть ту, которую любишь. Я – неизбывные муки твоей души. Я – конец всему на свете, предел всего и вся, предел, у которого все надежды на возрождение становятся кормом для свиней.

Дверь таверны распахнулась и впустила еще одного посетителя, и в этот краткий миг Мокси увидел плотные струи дождя, льющиеся с черного неба.

Едва шевеля языком, он заговорил:

– Я тебя не понимаю.

В угловой кабинке со звоном разбился стакан; Мокси посмотрел в ту сторону, а когда вновь повернулся к незнакомцу, лицо того оказалось на расстоянии ладони.

– Я прихожу туда, где все рушится.

Губы незнакомца не шевелились. Мокси пытался убедить себя в том, что таково действие виски. Но, несмотря на то что лицо незнакомца было от него всего в двух десятках сантиметров, он ничего не мог в нем прочесть. Словно у этого человека было одновременно несколько лиц.

– Я – незнакомец на чужих похоронах. Я тот, кого скорбящие называют посторонним.

У Мокси плыло в глазах. Незнакомец не отводил взгляда.

– Меня зовут Гнилл, Джеймс Мокси. Я – то мгновение, в которое ты решил оставить свою любимую. Я – шаг по ту сторону чувства вины. Ты сделал этот шаг, когда душа твоя почернела. Почернела и покрылась плесенью.

Взрыв смеха прокатился по таверне.

Открылась дверь, и в таверну, сопровождаемый порывом холодного ветра, вошел еще один завсегдатай, под руку с хрупкой женщиной.

Мокси тяжело дышал. Взглянуть в лицо незнакомца не было сил.

– Я не смог бы существовать, если бы не было смерти.

И вновь незнакомец рассмеялся, а навстречу раскатам его смеха раздался смех из каждой кабинки, из каждого угла таверны. Даже бармен не остался в стороне от общего веселья. Но лицо незнакомца не выражало ничего. Портрет маслом – тревожный и пугающий; мимо таких вот портретов, висящих в гостиной на втором этаже, дети норовят прошмыгнуть как можно скорее.

За спиной незнакомца выросло серое облако – облако пара, вырвавшееся из смеющихся ртов.

Неожиданно Мокси почувствовал себя совсем молодым. Даже слишком молодым. Сколько лет было незнакомцу? Это правда: Мокси явился в Портсмут, чтобы как можно дальше спрятаться от Кэрол, от ее болезни. Это слишком сильно пугало его: регулярность, с которой она впадала в кому, ее сон, напоминавший саму смерть, когда не ощущаешь ни пульса, ни биения сердца, ни дыхания. А этот незнакомец знал, чем живет его душа. Этот… Гнилл. Голова Мокси шла кругом. А может, и его любовь к Кэрол уже умерла? И гниет? Этот тип… Откуда? Как?..

– Ты – чудовище, – сказал он.

И сам поверил в то, что сказал.

– Джеймс Мокси, – произнес незнакомец, и губы его наконец зашевелились. – Что за гнусные вещи ты говоришь!

Стены и потолок таверны плыли в глазах Мокси, но он запомнил слова Гнилла, которые тот произнес в качестве очередного тоста.

– Я не большее чудовище, чем лиса, забравшаяся в курятник, с пастью, красной от птичьей крови, с лапами, мокрыми от содержимого разбитых яиц и от внутренностей растоптанных цыплят, еще не успевших увидеть белый свет. Я не большее чудовище, чем фермер, который ловит лису, хватает ее за горло и, прижав к стволу дуба, топором рассекает пасть, что лишила его кур, цыплят и яиц. И я не большее чудовище, чем икота, которая сотрясает грудь фермера, когда тот, подняв с пола погреба ящик, хочет вытащить его по лестнице наверх, чтобы свалить туда трупики дохлых кур. И, конечно же, я не большее чудовище, чем вода, собравшаяся у основания той лестницы, с которой грохнулся фермер – с физиономией, искаженной ненавистью, болью и искренним удивлением. По правде говоря, я больше напоминаю вдову этого самого фермера, которая найдет его труп под лестницей и уберет весь этот хлам. Видишь ли, на Большой дороге встречается кое-что и похуже, чем мужчины и женщины, которые воруют, грабят и убивают. И это худшее – я.

Эти слова всплыли, пульсируя, в памяти Мокси. Да, десять прошедших лет не смогли стереть их из воспоминаний. Как же велика власть Большой дороги!

– Хэрроуз, – сказал он.

Именно в Портсмуте он решил оставить Кэрол.

Оставить , – подумал он, и слово явилось к нему во всей своей силе, но лишенным цвета. Сердце его было смущено. И ему не было необходимости доказывать свою вину.

Мокси, легко похлопывая по крупу лошадь, продолжал движение. Неясный силуэт следовал за ним. И вскоре, когда солнце поднялось, а его лучи принялись играть с пространством Большой дороги, этот силуэт слился с собственной тенью Джеймса Мокси.

Дуайт стоял у окна гостиной и смотрел, как последние из гостей, пришедших разделить его скорбь, идут к своим экипажам и неторопливо отправляются по домам. День только начинался, но небо было серым. Похоже, собирается дождь. А может быть, это просто иллюзия, некий остаточный эффект, созданный обилием черных и серых одеяний гостей, которые теперь шли рука об руку, обнимая друг друга за плечи, причастившись смерти и испытав ее близость, ломающую все стены, разделяющие нас в обыденной жизни.