Лидия Девушкина-Соммэ - Страшные сказки

Пришла зима, снежок пошел, лес в сугробах утонул. Бывало, выйдет поутру зайка из домика и тут же по коленочки увязнет. Лисенок еле выбирался из норки, так ее снегом заносило. Однажды ждал-ждал его зайка, а лисенок все не выползает. Разгреб зайка снег, заглянул в норку, а лисенок лежит мертвый и окоченевший. Горько заплакал зайка, ножками затопал, побежал всех зверей известить о случившейся беде. Долго горевали лесные жители, суслик и белочка даже заболели с тоски, а медвежонок заперся в своем кирпичном домике и несколько дней не выходил. Похоронили лисенка под кустиком, и вместо памятника большой камень на могилку положили. На камне зайка мелом нацарапал имя лисенка и камушек облил горячими слезками. Каждое утро зверушки ходили навещать могилку и клали на нее засушенные цветочки.

Минул месяц, минул второй, зиме конец пришел. Зайка перестал улыбаться, и даже яркое солнышко его не радовало. Медвежонок в гости к себе больше не звал, только книжки читал с утра до ночи. А скворец петь прекратил. На коньках и лыжах зверушки так и не покатались и новогодние праздники не отметили. С тоской думал зайка о том, что растает речка, а некому теперь будет там лапкой рыбку ловить. И решил зайка, что больше вообще не будет на улицу выбираться.

Неделя прошла, вторая – не выходит зайка. Раз утром проснулся он от стука в дверь – медвежонок своей лапой косолапой к нему стучался. Не хотел зайка дверь открывать, да неудобно не впустить в дом старого друга. Открыл он дверь, а медвежонок в лапе баночку меда держит и предлагает угоститься.

Вздохнул зайка и пошел на кухню чаек заварить. Заварил, позвал медвежонка на кухню, тот притопал, и вслед за ним скворец влетел. Тут увидел зайка, что медвежонок одет в подаренные им носочки, и снова про лисенка вспомнил. Полились слезы у зайки, а медвежонок его приобнял и сказал, что ничего уж не поделать, не вернуть лисенка. Сели друзья за стол, но зайке чай в горлышко не лезет. Тут медвежонок улыбнулся и предложил спеть любимую песенку лисенка. Стал зайка напевать, а голосок у него дрожит, и в горлышке все застыло. Медвежонок подошел к зайке, затылок почесал и признался, что это он задушил ночью лисенка, а норку снегом завалил, чтобы никто ни о чем не догадался. Закричал зайка и кинулся к двери, да медвежонок его ловко за горлышко схватил и поднял в воздух. Стал хрипеть зайка, ножками дергать, а медвежонок его держит и смеется. Подлетел скворец, хотел медвежонка клюнуть, да тот свободной лапой его ударил, и замертво упал скворец. Задохнулся зайка, и язычок у него наружу вывалился.

Отпустил его медвежонок и сел за стол мед доедать. Всю баночку меда съел, мордочку вытер и вышел из дому. По пути встретилась медвежонку белочка и спросила, как там зайчик поживает. Заплакал медвежонок и сказал, что зайка от тоски с ума сошел, убил скворца, а сам удавился. Ахнула белочка и хотела было в дом зайки побежать, но схватил ее медвежонок и в свой кирпичный домик отнес. Привязал к стульчику и думать стал, что с ней делать. Хотел сначала задушить белочку, но понял, что надоело ему это. Размышлял медвежонок, размышлял, да и домыслил: прошел в сарай рядом с домом и лопату взял. Пришел к белочке и отсек ей лопатой голову. Покатилась белочкина голова по полу, а медвежонок схватил ее и принялся ею, будто мячиком, играть.

Вдоволь назабавился, а потом подумал, что давненько мясного супа не едал. Выпотрошил медвежонок белочку, суп сварил и ел так, что за ушами трещало. Вышел медвежонок на улицу, а братик белочки бегает по поляне, сестрицу ищет. Стал его медвежонок утешать, сказал, что вернется белочка. Заплакал брат белочки и запричитал, что никогда белочка не пропадала ночами. Посмотрел медвежонок на него ласково, по спинке похлопал и дальше пошел.

Не вернулась белочка, не вышел из дому зайка, не ловил больше лисенок рыбку в речке. А медвежонок играл сам себе на балалайке да время от времени супчик из лесных зверушек кушал.

Согласитесь ли Вы, читатель, что в лихую годину, во дни неприятностей и унижений некоторый зрительный или музыкальный образ (у каждого свой) может нас успокоить и ввести в состояние здорового равновесия? Все забыто или отставлено в сторону, словно незнакомый лейтенант приказал вам: «Отставить!» Что отставить? Да все: капризы взрослого ребенка, претензии супруга, измену любимого человека, коварство друзей, разборки на работе, наглые звонки коллекторов, просто безденежье, несбывшиеся надежды, провал на выступлении – да что угодно, хоть смертельную болезнь.

Я обнимаю себя невидимыми крыльями и говорю: «Валюха, ты фламинго». Я фламинго, чтоб вы знали! Сейчас я улечу в дальние дали! Вожак построит нас, таких же розовых цапель, как и я (количеством примерно двадцать-тридцать, а то и сорок), в несколько рядов, будет много раз окидывать нас директивным оком, кому-то велит подтянуться и застегнуть розовые сапожки, кому-то крикливо прикажет выбросить из кармана GPS. Кому он нужен, этот GPS, если он, вожак, крылом покажет нам, куда лететь.

Для начала отрепетируем: он крылом взмахивает, а мы за ним. Не хватает только музыки, но она у меня уже звучит в ушах. Адажио Альбинони в исполнении Сопрано Турецкого. Девушки в розовом идут одна за другой и поют. Оркестр аккомпанирует. Под эту музыку мы и воспарим: мы будем лететь красивым темно-серым клином, если смотреть на нас сугубо снизу. Вы никогда такого не видали? Если же смотреть на нас вполне себе сбоку и в то же время снизу, то мы розово-серые, когда исчезаем в голубой безоблачной дали. Или совсем розовые, если мы дружно, строем летим на фоне сероватого наползающего заката. Потом уже мы не видны совсем. Мигрирующий народ, как пишут о нас в рекламе документального фильма о нас же. Нас уже не видно, но мы сами еще различаем отдельные очертания прежнего места, илистые солоноватые берега приморского пруда (этанга, как говорят французы, или лимана, как говорят на Украине) в Палавасе, Гранд-Мотте или Карноне. Вожак делает прощальный круг, и мы за ним повторяем его. Повторенье – мать ученья. Мы не забудем эти места. Птицы помнят очень долго, мы же на редкость умные существа.

Но иногда бывает и так, и даже часто бывает так, вот послушайте. Две-три цапли фламинго остаются на всю зиму, покинутые своей стаей. Стае надо лететь в Африку, чтобы весной вернуться сюда, а слабые или больные фламинго пусть борются здесь за свое выживание в одиночестве, если у них это получится. Такие одиночные птицы поникшими клювами утыкаются в ил. Становится непонятно, живы они или отошли в мир иной, чтобы не обременять проблемами собратьев. Это своего рода евгеника, но, конечно, не столь жестокая, как в Третьем рейхе. Но вообще в животном и тем более в птичьем мире все не так подло, или я ошибаюсь?