Олег Маркеев - Таро Люцифера

— Момент, мне нужно вспомнить план восстания! — ответил Примак. Быстро плеснул в стакан водку, опрокинул в рот, подышал в кулак и выбросил его вверх в интербригадовском приветствии. — «Но пасаран» — они не пройдут! Свобода или смерть, камарадос! Есть у революции начало, нет у революции конца! Па-апра-шу, ваши стаканы!

Герман и Поэт подставили свои стаканы под остатки водки, булькающей из бутылки. Пустую стеклотару Леня швырнул через плечо. Бутылка брызнула осколками на голове кого-то из бронзовых вождей.

— История нас оправдает! Мы перепишем ее набело собственной кровью! Наши имена будут давать детям и городам. Свобода или смерть! Кто верит в меня, кто любит меня — за мной!! — заорал Леня, входя в революционный раж. — Поэт, пакуй закуску. Геринг, водку не забудь!

Гурьбой вывалили из беседки.

Корсаков оступился на последней ступеньке. Покачнулся, ловя равновесие, замер, закинув голову.

На секунду смежил веки. И вновь ухнул в черный омут…

…С шинельно-серого неба падают хлопья снега. Тают на лице, холодными дождинками стекают за воротник, вызывая неприятный озноб.

Снежная опушка лежит на киверах и шинелях построенных в каре солдат лейб-гвардии Гренадерского и Московского полков. Лица людей угрюмы, в глазах тоска.

Снег перед строем истоптан копытами. Кое-где сбрызнут густо-красными ягодинами свежей крови. В морозном воздухе плывут пласты порохового дыма. Только что отбили ружейным огнем атаку кавалерии. Впрочем, драгуны не слишком усердствовали. Видимо, был приказ только проверить на прочность мятежные полки. Теперь обе стороны понимают, обратного пути нет.

Оттесненная с Сенатской площади толпа, разгоряченная зрелищем, подбадривает заговорщиков криками, метает в верные царю войска камни и поленья. Из-за ограды строящегося Исаакиевского собора летит строительный мусор, обломки кирпича, доски.

Полковник Корсаков, словно почувствовав на себе чужой взгляд, оглядывается.

Карета, запряженная парой гнедых, прокладывает себе путь сквозь толпу. Люди неохотно расступаются, открывая приехавшим обзор на площадь.

Плывет в сторону занавеска, за черным стеклом окошка проступает овал бледного лица. Светлые локоны спадают из-под капора. Лихорадочно блестящие глаза, искусанные красные губы…

«Анна! Бог мой, Анна!» — ухает сердце Корсакова.

Драгунский офицер, подскакав к карете, склоняется в седле, энергично жестикулируя. Кучер разворачивает карету. Последний взгляд…

«Анна!» — Сердце рвется из груди.

Корсаков заставляет себя отвернуться.

В морозном воздухе плывет надтреснутый голос:

— …при Бородине и под Малоярославцем. Вместе с вами лил кровь при Темпельберге и Лейпциге! Вы помните меня, солдаты? Когда я кланялся пулям? — Всадник с непокрытой головой горячит коня, гарцуя вдоль каре. Склоняется, заглядывая гренадерам в лица. — Покайтесь, братцы! Государь милостив. Вспомните присягу…

Возмущенные голоса за спиной Корсакова:

— Кто это? Остановить немедленно!

— Генерал-губернатор Милорадович.

— Каховский, ну, что же ты? Стреляй!

Солдаты смущенно отводят глаза, кто-то от души пускает по матушке. Заледеневшие штыки колышутся над головами.

Князь Оболенский, с ружьем наперевес бросается к всаднику.

— Извольте отойти, ваше превосходительство!

Милорадович отмахивается от князя, как от назойливой мухи.

— Против кого? Против самодержца? Против народа, товарищей ваших? Братцы, оглянитесь вокруг! Россия…

Оболенский делает длинный выпад, штык бьет Милорадовича в бок.

Генерал вольт-фасом разворачивает коня.

— Каналья! — взвивается голос Милорадовича.

Бледное худое лицо Каховского кривится, глаз зажмурен, рука с пистолетом вскинута.

С гулким хлопком в воздухе распускается белый цветок порохового дыма. Одиночный выстрел заставляет дрогнуть строй. Словно ветер растревожил стальную осоку штыков.

Пуля попадает Милорадовичу в спину. Он недоуменно оглядывается. На лице непонимание. Налетевший ветер треплет седые волосы на голове генерала. Хватаясь руками за воздух, он падает на круп коня, и сползает на землю.

Ропот тяжело катиться по каре.

Корсаков подлетает, хватает Каховского за отвороты сюртука.

— Ты, гаденыш… Ты в кого стрелял?!

— Пустите, полковник. Пустите немедленно!

У Каховского жалкие глаза и капризно скривленный рот мальчишки, пойманного лицейским цербером.

Корсакова оттаскивают в сторону, успокаивают.

Он нервной походкой идет вдоль строя. Подальше от мальчишек с пугачами, решивших поиграть в войну.

«К черту все! К черту! Скорее бы закончили балаган».

Над площадью плывет призывный голос горна.

Верные царю войска, расступаются, в промежутки выкатывают орудия, суетятся канониры.

Корсаков улыбается.

«Вот и славно!»

Вдоль каре рассыпаются вскрики команд. Строй еще плотнее смыкается. Каре ощетинивается ершом штыков.

Залп!

Стальные шершни картечи рвут строй. Мертво валятся одни, опрокидываются другие, третьи обморочно оседают на подкосившихся ногах. Крики, стоны, кровь…

Тугой шар эха катится над Невой. Пороховой дым застилает площадь.

Еще залп.

Жесткий удар клюет в плечо, и Корсаков лицом падает в истоптанный снег…

Кто-то переворачивает его на спину.

В сером небе беззвучно парят снежинки. Кажется, они сами собой слагаются в странные, угловатые знаки.

Он пытается прочесть загадочные письмена. На удивление, у него получается легко и просто, будто знал этот язык с детства.

Чья-то тень закрывает небо.

— Не мешайте! — кричит Корсаков.

Но из горла вырывается только хрип.

— Этот еще жив, — доносится откуда-то сверху.

— Я живой… Живой, пустите!

— Живой, конечно живой. Ты чего, Игорек?

Корсаков с трудом открыл глаза.

Голова кружилась, виски ломило нестерпимо. Застонав, он пошарил возле себя, и, опираясь на руки сел. Как сквозь туман, он разглядел в полумраке лицо Примака. Леня улыбался.

Пахло хлоркой и ночлежкой. Осторожно поворачивая голову, Корсаков осмотрелся.

Маленькая комната, с крашеными темной краской стенами, тусклая лампочка, дверь из стальных прутьев. На лавке возле стены похрапывали Константин и Герман. Возле двери, согнувшись в три погибели, раскачивался мужик в пальто, с полуоторванным воротником, на голом теле и галошах на босую ногу. Он с тупым упорством толкал дверь плечом и нечленораздельно чего-то бормотал.