Олег Маркеев - Таро Люцифера

Государь сухо откашлялся в кулак.

— Как ваше имя, поручик?

— Николай. Николай Корсаков, Ваше Величество.

В глазах государя мелькнул огонек интереса. И вновь погас. Глаза сделались стылыми, как заиндевевшее стекло.

— Я запомню вас, поручик.

Со стороны станции послышался шум приближающегося автомобиля.

Денщик всмотрелся сквозь посыпавшийся с серого неба снегопад и, подавшись к государю, зашептал что-то на ухо.

Николай Второй, опустив глаза, выслушал его и, хмуро кивнул.

— Поручик, это депутаты государственной Думы Гучков и Шульгин, — севшим голосом произнес он. — Сопровождает их генерал Рузский, его вы, я надеюсь, знаете. Пропустите их. И до особого распоряжения никого вагон не пускать.

— Слушаюсь, Ваше Величество! — Корсаков вытянулся во фрунт.

Государь, потягиваясь за поручень, поднялся по стальной лесенке в вагон. Денщик забрался следом.

Хлопнула дверь. С крыши вагона от удара свалился ком снега, обдав Корсакова колючей порошей.

Он развернулся лицом к авто, из которого уже выбрались тучные фигуры в отороченных мехом пальто и бобровых шапках.

Корсаков узнал Гучкова, он шел первым, на ходу протирая запотевшее пенсне. Через бобровый воротник бросал короткие фразы мрачному Шульгину, пыхтевшему следом.

Позади, чуть отстав от штатских, журавлем вышагивал главнокомандующий армиями Северного фронта генерал-адъютант Рузский.

Корсаков сжал ремень трехлинейки, готовясь выполнить положенный по уставу артикул и приветствовать старшего по званию.

«Три выстрела. Или три выпада штыком. И — все! — шрапнелью взорвалось в его мозгу. — Пусть потом трибунал, пусть! Только кровь смывает позор предательства».

— Василий Витальевич, — Гучков частил скороговоркой, сбиваясь с шага. Пенсне никак не хотело утвердиться на покрасневшем носу. — Я прошу вас, отбросьте сомнения. С нашими полномочиями мы…

Он осекся, наткнувшись на ненавидящий взгляд Корсакова. Хватанул ртом воздух и закашлялся.

С морозным скрипом распахнулась дверь вагона.

Спустившийся по ступенькам ладный флигель-адъютант козырнул прибывшим.

— Государь ждет вас, господа.

Генерал Рузский, отвернувшись, стоял в сторонке, пока штатские, оскальзываясь и тяжело сопя, поднимались по ступеням.

— Вы идете, ваше превосходительство? — окликнул его Гучков, высунувшись в двери вагона.

Генерал, стараясь не встретиться взглядом с замершим «на караул» поручиком, молча полез в вагон.

Отречение…

…Ледяное, по краям в прозрачных папоротниках изморози, стекло холодом жгло лоб. А глаза выжигала горячая влага. Слезы катились по щекам. Но не было ни сил, ни желания их вытереть. Горло, как стальным обручем, передавило от сбавленных рыданий.

В двух шагах от вагона замер под снегопадом темный бор. Черные стволы, утопали в сугробах, как солдаты, умершие в бессмысленном карауле.

Сквозь тонкую перегородку пробивается стонущая мелодия. В офицерском купе десятый раз заводят заезженную пластинку Вертинского. Под этот томный, изломленный голос особенно хорошо и страшно напиваться. Свободные от службы офицеры именно это и делают. Пьют. Страшно, не пьянея. Как на похоронах.

Поручик Корсаков вжимал пылающий лоб в лед стекла. Словно хотел привыкнуть к холоду. Чтобы не вздрогнуть и не сбить руки, когда лба коснется сталь ствола.

«Отойти подальше, чтобы никто не помешал. И пулю в лоб. Плеснуть красным на снежный саван. Кровь на таком морозе застынет быстро… Зачем жить? Ради чего? Как оправдаться, что стоял в двух шагах и не решился, не разрешил себе остановить грех предательства. Нет, только кровью, только кровью смывается такое!»

Ручка двери задергалась.

— Черт! — прошептал Корсаков. Судорожным движением смазал следы слез. Спрятал за спину дымящуюся папиросу.

Дверь открылась. Теплый воздух паром заклубился в выстуженном тамбуре.

Темное платье, воротник под горло. Белый фартук с красным крестом. Высоко взбитые волосы. Нежный овал любимого лица. Искусанные губы. И бездонные глаза.

— Анна, Бог мой, Анна, ну зачем вы здесь? — почти простонал Корсаков.

Девушка шагнула к нему.

— Николенька!

Теплая ладонь коснулась щеки Корсакова. И он не смог сдержаться. Слезы, злые слезы бессилия хлынули из глаз.

— Зачем? Зачем? Бог мой, ну зачем?

Анна сжала его лицо в ладонях. Корсаков задохнулся от нежности.

— Зачем? — слабея, прошептал он.

— Вы несправедливы к нему, Николенька, — прошептала Анна, почти касаясь его иссохших губ своими горячими и влажными губами. — Это не акт слабости, а великий подвиг! Отречение сделано в пользу брата Михаила.

— Какая разница? — выдавил Корсаков.

Анна покачала головой и грустно улыбнулась.

— Милый, вам позволено не знать. А я точно знаю, что по уложению о престолонаследии, изданным еще Петром Первым, император в праве отречься от престола. Но корона переходит его сыну, ежели таковой у него есть. Царевич Алексей, хоть и болен, но, пока жив, есть и будет единственным законным наследником. Понятно? Отречься можно только в пользу наследника. Следовательно, отречение в пользу брата Михаила незаконно, это же очевидно! Господи, да что вы так смотрите на меня?! Он переиграл их. Государь не встал на колени! Они вырвали у него бумагу, цена которой — копейка. Ха, этим господам захотелось творить Историю, но они не удосужились даже прочитать «Историю Государства Российского»! Только представьте, какая паника воцарится в их змеином гнезде, когда Гучков привезет эту бумажку.

— И что же теперь будет?

Анна отстранилась. Не отрываясь, смотрела ему в глаза.

— Государь не отрекся от России. Нет! Он дал каждому право выбирать — остаться ли верным тому, что свято, или…

В глазах Корсакова помутнело.

Как сквозь багровый, болотный туман, он видел лавы конницы, сшибающиеся в лобовой атаке, оскаленные морды коней, стальные молнии шашек и кровь. Алую, бешеную кровь. Кровь, кровь, кровь… Кровавое половодье.

И стылые трупы в снегу. В выжженных солончаках. На речных плесах. В морских волнах. Трупы, трупы, трупы. Тысячи тысяч. И реки крови.

Густо алые, страшные реки, что не в силах смыть предначертанное…

А из жарко натопленного вагона сквозь тонкую перегородку все тянул и тянул свою погребальную песнью кокаиново-томный Пьеро.