Робертсон Дэвис - Убивство и неупокоенные духи

А вот и полицейские. Они явились на вызов с похвальной быстротой. Конечно, излишне объяснять, что происходит далее. Врач осматривает меня, измеряет, что-то старательно записывает. Детективы измеряют, осматривают и старательно записывают. Констебль со стенографической машинкой снимает показания у моей жены. Она не знает точно, когда меня убили; в ее рассказе пропадают несколько минут – кому и знать, как не мне. Понятно, что она не может подробно описать случившееся. Она время от времени как бы случайно выдает свое потрясение и горе – впервые выражая эти чувства так сильно с момента моей безвременной кончины. Тело забирают, и я обнаруживаю, что больше к нему не привязан; я не испытываю никакого желания последовать за носилками, ибо знаю, какие гадости с ним будут проделывать и где будут хранить, пока не выжмут из него всю мыслимую информацию. Я предпочитаю остаться рядом с Эсме, желая знать, как она себя поведет в таком необычном положении.

К своему изумлению, я чувствую голод, но это знакомое ощущение исчезает, как только полицейские заворачивают мое тело в брезент и уносят. Я вспоминаю рассказ знакомого биолога о том, что желудок продолжает переваривать пищу минут сорок пять после смерти; несомненно, тело, которое сейчас несут к стоящему внизу фургону, продолжает выполнять свои функции.

(Как же врачи выведали такой интересный факт о функциях тела post mortem ? Я знаю от друга, что это открытие совершилось давно, еще в 1887 году, когда два любознательных французских физиолога, Реньяр и Лойе, исследовали тела двух обезглавленных французских преступников прямо в тележке, увозящей трупы от гильотины. Мне представляются Реньяр и Лойе, которые пилят и кромсают тело в тряской телеге, пока лошади тащат ее на кладбище для преступников. Какая преданность науке!)

Когда мое тело уносят, голод пропадает вместе с ним. Я навеки распрощался с собственным желудком. Но мои способности к наблюдению словно бы даже обострились.

Спектакль, что Эсме устроила для полиции, преисполнил меня восторгом. Когда моя жена избрала своим поприщем журналистику, театр много потерял. Возможно, если ее телевизионная карьера удастся, этот талант хотя бы отчасти найдет применение.

Оказалось, что Эсме тонко понимает сценическое действо: она не рыдала и не билась в истерике, но изобразила сильную женщину в трудном положении, полную решимости держаться мужественно. Она ни разу не поставила в неловкое положение молодого констебля, который брал у нее показания, но время от времени ее голос прерывался, и я видел, как сочувствует ей констебль.

Она рассказывала кратко и выразительно, ибо успела порепетировать до приезда полиции. Она лежала в постели, обложившись материалами к статьям в защиту угнетенных, и вдруг услышала какой-то шум на балкончике за окном спальни. Не успела она встать, как высокое раздвижное окно, оно же дверь на балкон, открылось и вошел мужчина. Он удивился, увидев ее в постели. Он пригрозил ей орудием, которое было у него с собой, – чем-то вроде дубинки – и велел не кричать. Нет, у него не было никакого заметного акцента. В этот момент из смежной гостиной вошел я и бросился на этого человека. Он с силой ударил меня и сбежал через балкон, а я тем временем упал на пол. Нет, она не может точно описать преступника. Это был мужчина лет тридцати, в футболке и джинсах. Темноволосый, на лице то ли щетина, то ли редкая борода. (Похож на десять тысяч других, подумал я.) Она бросилась мне на помощь, но я был мертв. Да, она проверила сердцебиение, пульс, но ни того ни другого не было. Тогда она позвонила в полицию.

Другие полицейские в это время пытались понять, как человек мог попасть на балкон в семнадцати этажах над землей: вероятно, перелез из соседней квартиры, как это ни опасно. Но следов не оставил.

Как человек, несколько лет подвизавшийся театральным и кинокритиком, я по достоинству оценил игру Эсме и ее умение выстроить мизансцену. Я видел, что один-два полицейских были очарованы ею и не хотели уходить. Да неужто она – та самая женщина, которую я считал своей женой? Насколько вообще глубоко можно узнать другого человека?

Когда полицейские ушли, я видел, как Эсме налила себе чего покрепче, выпила неразбавленным, вернулась в постель и, поскольку спать ей еще не хотелось, начала читать отчеты по статистике семейного насилия в Торонто. Впрочем, не думаю, что ей удавалось вникать в прочитанное. Через час или около того она заснула, и со временем у нее на губах образовалась пленка цвета пчелиного крыла.

А что же Рэндал Аллард Гоинг? К моей радости, оказалось, что мне ничего не стоит перенестись к нему в квартиру. Я не летел и не плыл по воздуху; я просто пожелал быть рядом со своим убийцей – и вмиг очутился у него дома. И обнаружил его в ужасном состоянии: он попытался успокоить нервы большой дозой виски, но лишь довел себя до тошноты; он блевал, пока было чем, а теперь лежал в постели и рыдал. Это было не презентабельное, драматичное рыдание, а раздирающие всхлипы, словно ему не хватало кислорода.

Меня его отчаяние не тронуло. Он меня убил, и я не видел резона его прощать. Никакого. Я решил – насколько позволит мое состояние, возможности которого были мне пока неизвестны, – преследовать Гоинга, мстить ему любыми доступными способами. Я не знал, какие способы мне доступны, – мне еще предстояло это выяснить, но я был полон решимости.

Проводы меня в последний путь оказались цирком, какого не ожидал даже я сам. Газетчики заботятся о своих, а мое убийство к тому же заняло все передние полосы. На видном месте красовалась невразумительная клякса, якобы мой портрет. Коллеги называли меня первоклассным журналистом. (Что ж, так оно и было.) Блестящая карьера жестоко прервана. (Интересно, была бы моя последующая карьера блестящей? И что в данном случае понимать под словом «блестящая»? Но авторов некрологов такие мелочи не смущают.) Я был женат на Эсме Баррон, известной и многими любимой колумнистке, пишущей о женском вопросе, защитнице бедных и угнетенных, обладательнице умеренных, но твердых мнений. Детей у нас не было (в некрологе умалчивалось, что именно Эсме их не захотела, хотя автор некролога – несомненно, им был мой друг Хью Макуэри – это знал). Некролог был написан трезво и в основном придерживался фактов. А вот похороны перенесли нас в царство комедии, даже отчасти – фантасмагории.

Меня отпевали в церкви. Эсме с Макуэри сильно повздорили из-за этого, ибо она не желала иметь с церковью ничего общего, но Хью настаивал, что я жил в вере – он любил это выражение и слегка злоупотреблял им – и должен быть погребен как верующий. Итак, мою бренную оболочку перенесли в небольшую англиканскую церковь рядом с крематорием. В церковь битком набились мои коллеги из прессы, которые, как большинство журналистов, не стеснялись проявить сильные чувства. Публика любит представлять себе журналистов прожженными, циничными созданиями, зачерствевшими от постоянного созерцания преступности, политических махинаций и прочих нарушений общественного спокойствия, ежедневно проходящих у них перед глазами. По моему опыту, однако, журналисты – самые сентиментальные люди на свете и уступают в этом только полицейским. И потому на моих похоронах сидели рыдающие мужчины и мрачные женщины (ибо нынче два пола поменялись ролями, и мужчины могут давать волю слезам, а вот женщинам такой слабости не прощают). Священник вел древний обряд отпевания – как бывший театральный критик, я подумал, что он декламирует неплохо, но я мог бы дать ему пару советов по поводу нажима на отдельные слова и ценности пауз.